Дети света

«А там, за Петушками, где сливается небо и земля, волчица воет на звезды, — там совсем другое, но то же самое: там в дымных и вшивых хоромах… распускается мой младенец, самый пухлый и самый кроткий из всех младенцев. Он знает букву «ю» и за это ждет от меня орехов. Кому из вас в три года была знакома буква «ю»? Никому; вы и теперь-то ее толком не знаете. А вот он — знает, и никакой за это награды не ждет, кроме стакана орехов.

Помолитесь, ангелы, за меня. Да будет светел мой путь, да не преткнусь о камень, да увижу город, по которому столько томился. …

— …Мы боимся, что ты не доедешь, и он останется без орехов…

— Ну что вы, что вы! Пока я жив… что вы! В прошлую пятницу — верно, в прошлую пятницу …я раскис…

— Бедный мальчик… — вздохнули ангелы. …

Прелестные существа эти ангелы! Только почему это «бедный мальчик»? Он нисколько не бедный! Младенец, знающий букву «ю», как свои пять пальцев, младенец, любящий отца, как самого себя, — разве нуждается в жалости?

Ну, допустим, он болен был в позапрошлую пятницу, и все там были за него в тревоге… Но ведь он тут же пошел на поправку, — как только меня увидел!.. Да, да… Боже милостивый, сделай так, чтобы с ним ничего не случилось и никогда ничего не случалось!

Сделай так, Господь, чтобы он, если даже и упал с крыльца или печки, не сломал бы ни руки своей, ни ноги. Если нож или бритва попадутся ему на глаза, — пусть он ими не играет, найди ему другие игрушки, Господь. Если мать его затопит печку — он очень любит, когда мать затопляет печку, — оттащи его в сторону, если сможешь. Мне больно подумать, что он обожжется… А если и заболеет, — пусть только меня увидит, сразу идет на поправку…

Да, да, когда я в прошлый раз приехал, мне сказали: он спит. Мне сказали: он болен и лежит в жару. … Я долго тогда беседовал с ним и говорил:

— Ты… знаешь что мальчик? Ты не умирай… ты сам подумай (ты ведь уже рисуешь букву, значит, можешь подумать сам): очень глупо умереть, зная одну только букву «ю» и ничего больше не зная… Ты хоть сам понимаешь, что это глупо?

— Понимаю, отец…

И как он это сказал! И все, что они говорят — вечно живущие ангелы и умирающие дети — все так значительно, что я слова их пишу длинными курсивами, а все, что мы говорим, — махонькими буквами, потому что это более или менее чепуха. «Понимаю, отец!»…

— … Ты любишь отца, мальчик?

— Очень люблю…

— Ну вот и не умирай… Когда тебя нет, мальчик, я совсем одинок… Ты понимаешь?.. Ты бегал в лесу этим летом, да?.. И, наверно, помнишь, какие там сосны?.. Вот и я, как сосна… Она такая длинная-длинная и одинокая-одинокая, вот и я тоже… Она, как я, — смотрит только в небо, а что у нее под ногами — не видит и видеть не хочет… Она такая зеленая и вечно будет зеленая, пока не рухнет. Вот и я — пока не рухну, вечно буду зеленым…

— Зеленым, — отозвался младенец.

— Или вот, например, одуванчик. Он все колышется и облетает от ветра, и грустно на него глядеть… Вот и я: разве я не облетаю? Разве не противно глядеть, как я целыми днями все облетаю да облетаю?..»

Когда Петр читал это, право же… Ведь сейчас, несмотря на всемерный рост православных рядов, несмотря на предельное заполнение храмов и высокую их посещаемость — мало с кем поделишься этим.

«Но пусть, — кивнул Петр головой, — пусть снова стану посмешищем для тех, кто называясь православными, крутят пальчиком у виска, когда говоришь им об этом. Итак, приготовьте персты, господа! Сдвиньте кудряшки с висков.

…В те минуты, когда я это читал, так что-то тепло на душе стало. И не было сомнения, что Венечка встал рядом и тихо поблагодарил меня, убогого. Право же, братья и сестры, это приятно: оправдывать человека, который ни оправдывался при жизни, ни выпячивал грудь, но… выставлял себя мишенью на всеобщее позорище. Трудно это объяснить на словах. Это или есть или нет. Но только кающемуся, молящемуся, любящему — обязательно приходит такого рода «оповещение». И тогда понимаешь самое главное: ты на истинном пути. Это угодно Богу».

Вспомнились два слова, «противобиющих». Вот одно, от преподобного Варсонофия Оптинского: «тронь тщеславие пальчиком — оно завопит: «убивают!» Другое — из книги «На горах Кавказа». Там есть такой момент. Схимонахиня Зосима во время службы ходила по храму с плакатом на спине, на котором крупными буквами — позорнейшие грехи. Священник, несмотря на протесты возмущенных прихожан, допустил ее к причастию. Потом объяснил, что среди грехов были написаны те, которые девушкам никак не свойственны. Оказывается, 18-летняя схимонахиня, Божия избранница, чистейшая душа, горящая пламенем веры и покаянием, нарочно позорила себя для смирения, чтобы достойно принять Святые дары.

Видимо, это сокровенная потребность высокой души — уничижать мысленного гордого зверя, «томить томящего мя». К сожалению, мало кому опытно известно, как воспаряет душа к небесному, когда собственноручно поражаешь убийственную гордость свою.

А теперь вернемся к Поэме. Из разговора Венедикта с самим собой: