Дети света

«… Ты редко говоришь складно и умно. И вообще мозгов в тебе не очень много. Тебе ли, опять же, этого не знать? Смирись, Веничка, хотя бы на том, что твоя душа вместительнее ума твоего. Да и зачем тебе ум, когда у тебя есть совесть…

— А когда ты в первый раз заметил, Веничка, что ты дурак?

— А вот когда. Когда я услышал одновременно сразу два полярных упрека: в скучности, и в легкомыслии. Потому что если человек умен и скучен, он не опустится до легкомыслия. А если он легкомысленен да умен — он скучным быть себе не позволит. А вот я, рохля, как-то сумел сочетать.

И сказать почему? Потому что я болен душой, но не подаю вида. Потому что с тех пор, как помню себя, я только и делаю, что симулирую душевное здоровье, каждый миг, и на это расходую все (все без остатка) и умственные, и физические, и какие угодно силы. … А о том, что меня занимает, — об этом никогда и никому не скажу ни слова…

К примеру: вы видели «Неутешное горе» Крамского? Ну, конечно, видели. Так вот, если б у нее, у этой оцепеневшей княгини или боярыни, какая-нибудь кошка уронила бы в ту минуту на пол что-нибудь такое — ну, фиал из севрского фарфора, — или, положим, разорвала бы в клочки какой-нибудь пеньюар немыслимой цены, — что же она? Стала бы суматошиться и плескать руками? Никогда бы не стала, потому что все это для нее вздор, потому что, на день или на три, но теперь она выше всяких пеньюаров и кошек и всякого севра!

Ну, так как же? Скушна эта княгиня? — она невозможно скушна и еще бы не скушна! Она легкомысленна? — в высшей степени легкомысленна!

Вот так и я. Теперь вы поняли, отчего я грустнее всех забулдыг? Отчего я легковеснее всех идиотов, но и мрачнее?.. отчего я и дурак, … и пустомеля разом?

… Впрочем ладно… Женщина плачет, — а это гораздо важнее… О, позорники! Превратили мою землю в … ад — и слезы заставляют скрывать от людей, а смех выставлять напоказ!.. О, низкие сволочи! Не оставили людям ничего, кроме скорби и страха и после этого — и после этого смех у них публичен, а слезы под запретом?..»

Человек, написавший такое, живущий с этим годы и годы, смиряется и учится бытовой снисходительности. Как-то один человек рассказывал о своих проблемах. Навалилось тогда на его бедную головушку столько всего разного, что только перечисление заняло не меньше часа. Но вот он на миг замолчал и… просиял: «Эх, и любит же меня Господь! Так заботливо смиряет!»

Смирение — вот за что идет непрестанная битва в земной жизни. Сатана пал гордостью, а мы спасаемся смирением. Самое краткое определение этого важнейшего понятия, пожалуй, у владыки Антония Сурожского. Смирение — это мирное принятие всего, что происходит в жизни, как посланное Богом.

Венечка едет в лязгающей электричке. Вокруг сидят люди. Простые работяги. Как принято было в те запойно-застойные времена, дальняя дорога скрашивается вином и разговорами.

Кому приходилось ездить в этих поездах, подтвердит: дивные истории доводилось выслушивать! От интересных людей. Подсядет такой, знаете ли, простенький дядечка в старом пальтишке, или такая невыразительная тетечка в платке — и такое расскажет, хоть на музыку клади и — готова баллада.

Венечка-то человеком был весьма неординарным. И по свидетельствам очевидцев, не жаловал не только пошлости, но и хамства. Да и людей видел несколько глубже, чем большинство. Такому человеку выслушивать истории под стук колес и звон стаканов непросто. Не каждая на душу ляжет. Ему бы самому говорить без умолку. Но он умел слушать. Тут без смирения, без мудрого снисхождения никак не обойтись.

«Представляю, — подумал я, что это будет за чушь! Что за несусветная чушь!» И я вдруг припомнил свою похвальбу в день моего знакомства с моей Царицей: «Еще выше нанесу околесицы! Нанесу еще выше!» что ж пусть рассказывает… надо чтить, повторяю, потемки чужой души, надо смотреть в них, пусть даже там и нет ничего, пусть там одна дрянь — все равно: смотри и не плюй…»

Что же выслушивал он, призывая себя самого и нас к уважению собеседника? Даже если тот малотрезв и в его импровизации, нет, нет, да просочится некая вполне простительная и, собственно, невольная… чушь? Вот одна из таких историй. Прошу внимания, господа, это желательно слушать в тишине:

«А я в это время на больничном сидела, сотрясение мозгов и заворот кишок, а на юге в это время осень была, и я ему заорала: «Уходи, душегуб, совсем уходи!» ― А потом кричу: «Ты хоть душу-то любишь во мне? Душу — любишь?» а он все трясется и чернеет: «Сердцем, — орет, — сердцем да, сердцем люблю твою душу, но душою — нет, не люблю!!»

И как-то дико, по-оперному, рассмеялся, схватил меня, проломил мне череп и уехал во Владимир-на-Клязьме. Зачем уехал? К кому уехал? Мое недоумение разделяла вся Европа. А бабушка моя глухонемая, с печки мне говорит: «Вот видишь, как далеко зашла ты, Дашенька, в поисках своего «я»!»