Дети военной поры

Когда пришел голод, она не помнит. Он обрушился, кажется, неожиданно. Появились карточки: зеленые, желтые, красные, синие — для рабочих, служащих, детей, иждивенцев. Появились новые обязанности: она, восьмилетняя, носила домой снег в бидоне — варили суп, воды уже не было. Брат бродил по задворкам, искал дрова. Еще, она помнит, брат заколачивал фанерой окна, потому что холод был ужасный. Как-то в редкий счастливый день, когда и голод, и холод свирепствовали вовсю, мама разожгла примус, и брат подошел, поднес было окоченевшие руки, и они упали прямо на огонь. Сжег обе кисти.

И еще какие-то рваные воспоминания: сидят они в трамвае, по обе стороны горят дома, сплошное зарево и все небо — в аэростатах. И люди едут куда-то, кто куда — бледные, худые, с узелками, мешочками. Особенно горел Московский проспект.

И Бадаевские склады горели, сахар оплавлялся в огне и уходил в землю. Тушили пожар огнетушителями. Соседи ездили туда на пепелище, набирали в кошелки эту сладкую землю и дома варили ее, процеживали. Некоторые умерли. Потому что в огнетушителях был яд.

Как-то они с братом стояли в очереди за студнем. Начался сильный артиллерийский обстрел. Очередь не двинулась с места. Когда все утихло и они возвращались, увидели возле своего дома трупы: их, видно, свезли сюда, в одно место, после артобстрела. Олег вдруг стал лихорадочно искать маму. Искал-искал — вроде нет. Она еще кое-как поднималась по лестнице, шла, а брат — полз. И кнопку звонка четыре раза нажала она, брат с трудом поднялся и прислонился к косяку. Когда дверь открылась, они увидели на пороге… спокойного и доброго Бармалея. И вздохнули: все в порядке. Но все равно, когда через несколько секунд появилась мама, брат упал в обморок.

Подевались неизвестно куда все их знакомые. Живы ли? Как-то зашел один. Постоял, покачался в дверях. Ни слова не говоря, как тень, как привидение, побрел в угол за рояль. Осмотрел все — не нашел ничего и так же медленно и безмолвно вышел.

Когда же это было? В конце зимы. Да, в конце зимы. Мама, плача в голос, вошла в комнату и опустилась на диван.

— На кухню… не ходи, — попросила она Марину, — подожди…

Почувствовав неладное, Марина кинулась в коридор и — к кухне. Распахнула дверь. Посреди кухни стоял отец. В одной руке он крепко держал за шиворот Бармалея, в другой руке — топор… Бармалей смотрел на отца мягкими доверчивыми глазами.

Марина тяжело бежала по длинному коридору, которому не было конца, и кричала: «Я не буду есть этот суп! Я не буду есть этот суп!! Я не буду!!!»

Отец вел дневник, записывал каждый день блокады. И когда умерла в больнице мама. И когда он сам уже лежал, почти не двигался. Все писал. И о блокаде. И о том послевоенном времени, когда сможет «полным ртом наесться хлеба». «Полным ртом, — говорил он Марине, — понимаешь? А если не доживу…»

Вот в это Марина не верила. Она знала: отец выживет, просто обязан выжить. Иначе ей, ребенку, становилось непонятной и бессмысленной смерть Бармалея: и мамы все равно уже нет, а если и папы не будет…

— Простите, вам плохо? — Марина услышала возле себя голос бортпроводницы. — Ну что же вы плачете-то, милая?

Все застегивали ремни. Самолет делал круг над городом ее детства. Хорошо, снова подумала она, что не на поезде. Поезд сразу привез бы ее на Невский проспект. И так вот, сразу, ей снова могло не хватить воздуха.

Иногда ей хочется избавиться от воспоминаний, забыть все. А может быть…

То было лишь сон и обман…

Нет, однако… Нет.

Прощай и мечты, и покой,
И боль незакрывшихся ран
Останется вечно со мной.
Ямщик, не гони лошадей…

Избавиться от воспоминаний? Но память не обманешь, не обойдешь стороной. Это — и горько, и неизбежно, она чувствует все это как инвалидность. Только один вот переходит улицу — и видно: на костылях. А у нее та же незаживающая рана, только глубоко внутри спрятанная, никому, кроме нее, не видная.

Сколько лет прошло с той поры?.. Но и сейчас, когда кто-то приходит в дом, первая мысль ее — накормить. Пусть не гость даже, а слесарь или электромонтер по делам заглянет на минутку, она не спрашивает, сыт ли, нет. Она сразу накрывает стол: ей кажется — голоден.

Еще она не может слушать цыганские романсы. Каждый раз ей кажется: человек, который поет романс искренне и тепло, знает о ней, о Марине, все и поет сейчас только для нее одной.

И снится ей иногда, что выстроена огромная больница для котов, и она ходит там, в белом халате… Но это так, бред…

Некоторое время она сидела в гостинице: готовила себя внутренне. Решила так — сначала пойдет на площадь Труда, в дом, где они жили все вместе, потом — к отцу, а уж потом — к брату Олегу, который жил около Балтийского вокзала.