Дети военной поры

— Теперь у меня две семьи, — говорит Валя. — Одна вроде бы по отцовской линии, другая — по материнской. И за то, что я выросла человеком, я всегда буду благодарна деду Константину Дмитриевичу Комелю, Вале Москаленко. И всем добрым людям, они спасли меня от смерти. Я, наверное, действительно очень везучая. Мне всегда встречались на дороге только хорошие люди: и в школе, и в техникуме, и на работе, и в институте. Все помогали, все поддерживали, никто никогда не обижал.

…Вечером в гостинице дед Комель вынул из сумки большой кусок домашнего сала и положил на стол. Анна Васильевна поставила рядом банку с помидорами собственного засола. Анна Дмитриевна высыпала на салфетку печенье, которое любит Валя. И отошли куда-то тревоги последних дней. Валя сидела рядом с матерью и сестрой. Тут же за столом был ее старый дед, и родные из Иванова, и Валя Москаленко, та самая золотая душа, что в голод несла ей свой хлеб.

Эд. Поляновский Встреча

Сквозь цветы, и листы, и колючие ветки, я знаю,

Старый дом глянет в сердце мое…

А. Блок

Наконец-то, наконец-то решилась она отправиться в Ленинград.

К отцу.

Всю взрослую сознательную жизнь она словно набиралась сил для этой поездки — и вот теперь, решившись, сказала себе тихо и спокойно: «Ну, Марина Иванна — с богом…»

Она могла бы поехать поездом. Но не отважилась. Однажды, несколько лет назад, она вот так же вот, почувствовав уверенность и даже некоторую независимость от прошлого, отправилась в Ленинград. За окном мелькали перелески, поля, избы, люди. Возникало детское желание сойти с поезда и побродить босиком по траве, хоть на несколько часов зайти в чужую деревенскую избу, хоть ненадолго прикоснуться к чужой сельской жизни. Возле маленькой станции с милым патриархальным названием Гряды поезд вдруг стал: впереди чинили путь. Со всеми вместе Марина вышла из вагона, гуляла возле небольшого пруда, заглянула в сельский магазин, где лежали вместе соленые огурцы, конфеты, электрические лампочки, творог, шпроты, конверты, лавровый лист.

— Тебе чего, бабуля? — говорила продавщица маленькой сморщенной старушке. — Хлеб? Порежу, порежу. Сдачу держи — полтинник, да гляди, за двугривенный кому не отдай.

Прямо возле вагона, у откоса, местный мальчишка продавал сирень.

Чужая неприхотливая жизнь, и этот лес вокруг, и поле успокоили Марину. Она сидела на сваленных возле пути бревнах, вдыхала запахи смолы, луговых трав — все запахи теплого июньского дня — и думала, какое это все-таки удовольствие — просто жить: дышать, слышать, видеть.

Какой-то молоденький лейтенант поднес ей букет сирени, и она, кажется впервые за дорогу, улыбнулась.

Зазвучала музыка где-то неподалеку, так и не узнала она, что это — магнитофон, приемник? Услышала только:

Ямщик, не гони лошадей,
Мне некуда больше спешить…

Марина почувствовала, что ей не хватает воздуха, что сердце останавливается.

Мне некого больше любить.
Ямщик, не гони лошадей.

Она неловко запрокинулась на правый бок, рассыпалась сирень. Потом, как сквозь завесу, угадывала, что возле нее хлопочут какие-то люди и кто-то читает вслух ее адрес: Иваненко Марина Ивановна, Краснодар, улица Шаумяна, 144…

Через несколько часов ее отправили обратно домой.

Она летела в Ленинград на самолете и старалась не думать о встрече. Вспоминала свою мебельную фабрику, Кубу. Муж ее, ученый-энтомолог, разрабатывал там систему защиты сахарного тростника от вредителей. Вспоминала их великолепный многоэтажный отель с бассейном.

Но, однако, — Ленинград… Как прекрасно и счастливо жили они там до войны! Отец, мама, Олег — братишка, чуть постарше ее, и она, самая маленькая, всеми любимая. Отец, еще когда жил в Москве, мечтал о Ленинграде, грезил им и все сделал для того, чтобы переехать туда. Он закончил в свое время художественную школу и уже в Ленинграде незадолго перед войной работал главным инженером на картонажной фабрике. Кажется, на реке Пряжка. Интересно, жива ли та река, не поменяла ли имя свое? Надо будет и туда зайти. К ужину они всегда ждали отца. Каждый выкладывал дневные новости. Марина — детсадовские, брат — школьные, отец — фабричные, мама — домашние.

Отец прекрасно рисовал. И сейчас еще, когда Марина смотрит на портрет мамы, написанный отцом, она удивляется. Мама, бедная мама, давно, еще в блокаду, умершая (Марина даже не знает, где она похоронена), на этом портрете — живая, и, когда идешь мимо портрета, живой мамин взгляд скользит вслед за Мариной, не оставляет ее.

Еще отец писал стихи — о луне, о Ленинграде, о любви, о дне рождения Марины. Обо всем, что случилось с ним на работе, на улице, дома. Стихи — средние, но то, что он прозу жизни переводил в поэзию, возвышало его. У него были сотни стихов, несколько тетрадей.