Дети выживших

В один прекрасный день Ибрисс взял два тростниковых пера, связал их вместе, разлохматил, и этим подобием кисточки нарисовал на оштукатуренных стенах четыре вертикали. Потом взобрался на табуретку и долго, пыхтя — руки были коротковаты, — соединял вертикали четырьмя линиями на потолке. Оставшиеся четыре сегмента он закрасил, сильно разбавив чернила в кувшине с водой.

Утром он оценил свою работу. Теперь у комнаты были углы, и потолок казался квадратным. Но все это было как будто искусственным, линейным, как чертеж.

Тогда Ибрисс понаблюдал за тем, как движется солнце и перемещаются по комнате тени, и начал рисовать тени в нарисованных углах. Он видел, как художники рисуют с помощью светотени. Это было давно, в Каффаре. Тамошние художники рисовали очень хорошо, но почему-то почти всегда голых женщин или мальчиков. И женщины и мальчики получались на картинах, как живые. И, наблюдая за работой художника, Ибрисс понял, в чем дело. Просто надо рисовать тенями. От темного к светлому, мягкими, не слишком заметными переходами. Чем мягче — тем правдивее.

Разводя чернила гуще или жиже, он нарисовал тени в углах, и постепенный переход к бликам на стенах. В одном углу тень была гуще, чем в других — туда света из окон попадало меньше.

Растрепав кисточку до того, что пальцы перепачкались в чернилах, Ибрисс наконец успокоился. И в пасмурный день отошел к двери полюбоваться своей работой.

Она ему понравилась. Комната получилась почти квадратной, хотя и с некоторой округлостью стен…

С тех пор он спал хорошо, и ничто не мешало ему делать записи. Он записывал состояние погоды три раза в день. Это было одно исследование. Он записывал движение звёзд — каждый вечер. Это была вторая тетрадь. Он записывал, что и в каком количестве съел на завтрак, на обед и на ужин. А поскольку ему казалось, что эти последние записи постыдны, — он зашифровывал их.

Но однажды случилась беда.

На заднем дворе вдруг запылал большой костер, запахло жжёным тростником и пергаментом.

Ибрисс встрепенулся, подбежал к окну. Стёкла были грязными, а оконные рамы забиты наглухо. Тем не менее, прижав лицо к верхнему углу стекла, он разглядел, что во дворе какие-то новые слуги, одетые в старинные кафтаны, жгут бумаги.

Ибрисс сморщился от напряжения. Нет, было слишком далеко, и он не мог определить, что это были за бумаги. Сначала он подумал, что Фрисс приказал сжечь ненужные архивы. Таких архивов множество скапливается во всех канцеляриях, а у Фрисса была большая канцелярия.

Потом он понял, что документы выглядят иначе. Да и зачем бы их жечь, если писцы умеют восстанавливать тростниковую бумагу, выскребая чернила?

Может быть, он жжет попорченные книги из библиотеки Эрисса?

Но и эта догадка Ибрисса не удовлетворила.

Встав коленями на подоконник, прижавшись к стеклу, скосив глаза вниз, он неотрывно глядел на костер, в который слуга бросал новые свитки и тетради, — а их всё подвозили и подвозили на тачках другие слуги. Командовал ими старый Биотт — Ибрисс помнил его молодым и услужливым пажом. Потом, когда короля не стало, Биотт переоделся в простую рубаху и несколько лет выполнял работу по хозяйству. А теперь, видно, Фрисс вспомнил о старом слуге, и снова приблизил его.

Пламя поднялось высоко, горячий воздух струился возле самого окна Ибрисса. Воздух выбрасывал вверх копоть и даже несгоревшие кусочки бумаги.

У Ибрисса отвисла нижняя губа. Он в ужасе отшатнулся, узнав на обгоревшем клочке, мелькнувшем перед глазами, собственный почерк. Это были старые записи. Они хранились много лет в его бывшей спальне…

Ибрисс еще раз посмотрел вниз и стал различать тетради, которые он сшил собственноручно; он помнил их все до одной, помнил, что в них написано, — почти дословно, до последней строки. Но он помнил, конечно, не всё. И восстановить сожжённые рукописи теперь нельзя: не хватит ни перьев, ни чернил, ни, тем более, тростниковой бумаги.

А самое главное — не хватит таланта и времени.

Ибрисс медленно сполз с подоконника и сел прямо на каменный пол.

* * *

Он просидел так до вечера. Когда стемнело, стражник открыл дверь и поставил на стол чашку с рисом и стакан молока.

Ибрисс не притронулся к еде. Он проследил, как стражник вышел, как вставил ключ в замок, а потом ещё задвинул внешнюю задвижку.

Он думал. Ему много пришлось скитаться, и долгие дни и ночи ему случалось проводить в обществе воров и разбойников. Он многое видел, но до этого момента о многом не вспоминал. Теперь настала пора вспомнить.

* * *

Под утро он вытащил и обломал торчавший из стены кусочек толстой проволоки — ею связывали каменную кладку.

Из этой проволоки он соорудил отмычку.

Перед рассветом, когда спали все, даже стражники, он открыл замок, затем просверлил маленькую дырку в деревянном полотне двери, просунул проволоку и отодвинул задвижку. Дырку он с обеих сторон затёр рисом и слюной, и сверху еще замазал грязью, собрав пыль с подоконника.

Стражника у двери не было, и Ибрисс спокойно спустился вниз. Там, в небольшом закутке у самой лестницы, стражник и спал — спал мирно, положив голову на сложенную вдвое суконную подшлемную шапочку.