Детям (сборник)

Жоржик, задав мне еще два-три вопроса и не получив ответа, что-то бормотал сам с собой невнятно. Наконец затих. Не спалось что-то. Я тихо поднялся, чтобы не разбудить Жоржика, и подошел к окну. Море дремало, играя полосами течений на бледном отсвете молодой луны. Далеко маячили три огонька: шел пароход. Красный огонь маяка мигал с промежутками, точно усталый, засыпающий глаз.

Легкие шаги голых ног зашлепали за моей спиной, и тонкая рука легла на плечо.

– Ты еще не спишь?!

– Нет… Мне что-то скучно… – тихо сказал Жоржик, вздохнул и прижался щекой к моему плечу. – Вон паро-хо-од. Скажите, отсюда далеко заграница?

– Далеко, брат. А тебе зачем?

– Там мамочка… Она поехала лечиться… Она у меня больная ведь… то-о-ненькая…

Смотрел на море, и я услыхал, как он сказал тихо:

– Ма-ма…

IV

По моему настоянию Жоржик должен был хорошенько отгуляться и загореть. Это было необходимо. Правда, он был бойкий, живой мальчик, но это не была та здоровая живость, которую можно наблюдать у крепких, пышущих здоровьем детей. Его живость была какая-то болезненная, быстро сменяющаяся упадком сил. Бывало, он говорит, говорит, забрасывает вопросами, сорвется с места и начинает прыгать и смеяться, швыряет гальку в воду… И вдруг затихнет. Смотришь – сидит на бережку, охватив руками колени, и смотрит в морскую даль.

– Ты чего, Жоржик? Устал?

– Да… Мне, знаете, что-то скучно…

Часами лежали мы на берегу, под солнцем, распустив исполинский «солнечный» зонтик капитана. Это были прекрасные часы покоя. Легкий прибой тихо-тихо нашептывал нам, и дали морские звали к себе, сияющие дали… Дремали фелюги[90] с уснувшими парусами на реях[91]. Курились берега мигающими струйками, как в жаркий день играют перегретой влагой поля. Смотрю на Жоржика. Его худенькое, бледное лицо, с синими на висках жилками, чуть тронуто желтизною загара. Он лежит на горячей гальке, подперев голову ладошками, и смотрит задумчиво в синеющие дали.

– Вы как думаете, там что? Там еще другие страны?

Его манила даль, ее тихая синеющая неизвестность.

Где-то там, за этим синеющим простором, лежали неизвестные страны – так мечтал Жоржик. Сколько раз рассказывал я ему, что теперь все страны известны, – он мотал головой и повторял:

– Ну зачем… Ну пусть известны… А мне хочется… Мне хочется, чтобы еще были страны… Понимаете, другие, особенные…

– Какие же это – особенные?

– Ну… я не знаю… Вот вы опять смеетесь… А может быть, есть… Вот, когда я прищурю глаза, так вот, только ма-аленькая щелочка… вот мне и кажется большая-большая страна… далеко-далеко… Голубая вся… как небо. Там цветы… – Он щурил глаза. – Большие…

– И цветы голубые?

– Нет… Ну да… Только у них бутоны белые такие, из снега… Ти-ихо там… Смотрите, краб!

Он стремительно вскакивал и крался за крабом, но хитрый краб пугался тени и быстро убегал под камень.

В одну из таких прогулок, когда мы спускались с холма к берегу моря, Жоржик таинственно зашептал, показывая пальцем:

– Смотрите, это он… Он опять что-то шарит…

Мы спустились к морю. Шагах в пяти от берега, по колено в воде, стоял старик. Как верно подметил Жоржик, его голова тряслась, должно быть от слабости. Время порядком-таки согнуло его и сильно потрепало костюм. Очевидно, он был беден как церковная мышь. На его голове как-то сиротливо сидела сильно прогоревшая соломенная шляпа с порванными полями. Засученные по колено штаны во многих местах были прохвачены ниткой, и из затертого зимнего пиджака, без пуговиц, торчала клочьями вата. Да, это был вполне «рваный» человек, как сказал Жоржик.

Он стоял среди груды выступавших из моря камней и что-то высматривал. Нет, он удил. Держал коротенькую бечевку и ждал. Мы подошли и смотрели.

– Он ловит, он ловит… Что он ловит?!

Раза два старик вытянул коротенькую бечевку, что-то оправил на ней и снова опустил между камнями. Скоро он выкинул на берег порядочного краба.

– Краб! Краб! – закричал Жоржик.

Старик оглянул нас и приподнял шляпу. Мы увидали сморщенное, совсем коричневое от солнца лицо и еще не совсем побелевшие усы. По виду это был грек.

Жоржик следил за крабом, который старался пробраться к морю и прятался за камни. Старик выбрался на берег, оправил штаны и поднял краба.

– Вам зачем краб?

– Караб? Продавал нужна… Хорош?

Он, посмеиваясь, поднес к носу Жоржика краба, яростно пощелкивавшего клешнями. Жоржик откинулся.

– Хе-хе… Большой маленький боится… Совсем как таракан. Бери спинку…

Жоржик осторожно взял краба, но тот выскользнул и боком стремительно ушел в воду.

– Ушел! Простите… я нечаянно… – растерянно бормотал Жоржик.

– Ни твой, ни мой… домой пошла, – засмеялся старик.

Он надел кожаные чувяки[92], достал табачницу[93] и стал делать кручёнку[94]. Я предложил ему папиросу. Жоржик трогал пальцем мешок, в котором возились крабы.

– У вас тут разорвано, – показал он на клочья ваты. – И тут…

Старик с улыбкой посмотрел на меня, оглянул прорехи.

– Такой игла нет… Не берет. Новый нет…

– Да, пожалуй, вам нужно новый, а вы вот что… Вы скажите жене вашей, она заштопает…

– Эге… Помер, все помер. Какой хороший! – обернулся ко мне старик. – Какой беленький, хороший…