Детки в порядке

– Ага. Просто странно тут как-то. Теперь можешь открыть.

– Точно? Ты уверен?

– Да.

Мы шагнули в дверь, на старинный пол звонницы, и я инстинктивно подняла руки, чтобы защитить глаза от солнца. Вик не поднимал головы, заслонив глаза ладонью, и я попыталась представить, до чего мучительно сейчас было бы не моргать. Когда глаза привыкли, я обозрела окрестности: каменные стены поднимались вокруг нас кругом и сходились куполом над головой. Через каждые пару метров располагались широкие окна, и в самом центре висел огромный ржавый колокол. Он напомнил мне Колокол Свободы с фотографий, напомнил старинную реликвию, напомнил о десятилетиях, которые он провисел без дела. Мы подошли к одному из незастекленных окон, и я почувствовала себя часовым на вершине средневекового замка, который ожидает вестей о далекой битве.

– Так красиво… – сказал Вик.

Я повернулась и увидела, как он выглядывает наружу, все еще заслонив глаза, но как-то более расслабленно, что ли.

Пейзаж, подумала я. Он говорил про пейзаж. Странно, до чего это меня разочаровало. Я надеялась, он говорил обо мне.

Мы помолчали с минуту. Окружающий вид говорил сам за себя. Он говорил о полях и деревьях, таких очаровательных в своей зимней смерти. Он говорил о кроликах и птицах, которые остаются зимовать в эти самые древние месяцы года. Он говорил о ярких одеялах снега, простирающихся на многие мили, как пуховое одеяло или зефирный крем. Мне хотелось заползти под это одеяло, и мне хотелось съесть горы этого зефира. Мне хотелось присоединить свой голос к этой зимней беседе.

Я боюсь, сказала бы я.

Чего, спросила бы зима.

Я боюсь за Джемму, и за себя тоже. Я боюсь за наше будущее, боюсь, что у нас его не будет. Боюсь, что у меня так много персон, что я никогда не стану собой. Довольно ли этого, Зима? Достаточно причин, ты, сукина дочь?

Я смотрела на зимнюю панораму. На эту беседу, к которой мне никогда не присоединиться. Внезапно я поняла, как мне хочется прервать этот разговор.

Словно прочтя мои мысли, Вик сказал:

– Вот.

Я повернулась. Он стоял у гигантского колокола, обхватив канат обеими руками. И пока он так стоял, в его глазах было что-то… Я не могла объяснить. Было похоже, что Вик – это чистый лист бумаги, а я – перо, и в любой момент я могу написать свою историю на его лице. Там, где не было улыбки, я увидела улыбку. И в своем сердце, где был страх, я почувствовала ошеломленную дрожь отваги. И в полях, где кролики, птицы и пушистая земля вели свою ускользающую беседу, я поняла, как именно все прервать.

Я взяла канат в руки и улыбнулась Вику.

Я улыбнулась для Вика.

Манифест Мэд гласит: колокола очень громкие.

ВИК

Когда-то давно я посчитал. (Это было еще до того, как я нашел утешение в числах; тогда еще я плохо считал. Но калькулятор зато всегда считал хорошо.) Предположим, в среднем человек спит 8 часов в день и, следовательно, бодрствует в течение 960 минут, или 57 600 секунд, в день. Предположим, в среднем человек моргает каждые 5 секунд; получается 11 520 морганий в день. Предположим, что каждое моргание длится в среднем 0.1 секунды. Получается, он тратит на моргание 1152 секунды в день, что равняется 19,2 минуты. Умножим на 7 дней в неделе, потом на 52 недели в году. Средняя продолжительность жизни составляет 78 лет, и в итоге получается 9085,44 часа в среднем моргает человек за жизнь.

Дальнейшие вычисления приводят к 378,56 дня.

54,08 недели.

1,04 года морганий.

В среднем человек за время бодрствования проводит чуть больше года с закрытыми глазами.

Много лет я расстраивался и горевал о том, что отличаюсь от других. Глядя в зеркало, я видел только абстракции. В моем существовании не было ничего величественного. Я не понимал, как находить преимущества в своих недостатках. Я не видел красоты, что тихо вскипала внутри.

Пока что не видел.

А папа видел.

Вот поэтому он и дал мне калькулятор.

* * *

Мэд выпустила из рук канат и закрыла уши ладонями. Я сделал то же самое, от души жалея, что забыл дома солнцезащитные очки. Колокол разливал звон от истоков в своей маленькой каменной башне наружу, в снежные поля и по всему Хакенсаку. Я представил себе вот что: стая птиц множится, множится, заполняет улицы города, в полете поет одни и те же две ноты.

Чик-чирик! Чик-чирик! Чик-чирик!

Мэд подошла на шаг ближе.

Эти серые глаза моргнули в десятке сантиметров от меня. Потом еще. И еще. Я наблюдал за ней, пытаясь не злиться на прерывистое захлопывание век. Совсем как учил меня папа, я нашел преимущество в своем недостатке.

А колокол звонил.

И птицы пели. И все ближе подходила Мэд.

. . .

Давным-давно я смирился с возможностью прожить жизнь, не испытав ни одного поцелуя. Отсюда следовали все кивки и односложные ответы. Особенно часто они появлялись в разговорах с уникальными, умными, теми, кого я находил хорошенькими. (Если верить журналам и кино, были значительные расхождения между теми, кого я находил хорошенькими, и теми, кто считался хорошеньким в принципе. Ну и ладно.) И вот рядом стоит Мэд – уникальная, умная, хорошенькая по-моему.