Децимация

– Гут, – по-немецки согласился лейтенант. – Где ваши министры, укравшие банкира Доброго: Ткаченко, Жуковский, Ковалевский, Любинский, Гаевский?.. Мы должны их арестовать.

– А причем здесь министр земледелия Ковалевский?

– Он вор. Украл из банка пять миллионов рублей и миллион марок. Его тоже надо арестовать.

Грушевский опустил голову. Теперь он понял, почему уже три дня не видел Ковалевского, которому хотел предложить другое министерское кресло.

Из присутствующих, фамилии которых назвал лейтенант, здесь оказались двое – управляющий министерством заграничных дел Любинский и директор департамента внутренних дел Гаевский. Самих министров уже не было. Они ушли из зала в процессе заседания и скрылись. Грушевский указал на этих двоих. Лейтенант что-то скомандовал, и немецкие солдаты, поставив Любинского лицом к стенке и не разрешая ему опускать рук, обыскали дрожащего от страха двадцатилетнего юношу, ничего не смыслившего в жизни. С Гаевским такой процедуры не проводили, потому что он и так дрожал от неподдельного страха.

Лейтенант предложил Грушевскому пройти в другую комнату.

– Я пойду, – с пафосом, вспомнив как профессиональный историк античных героев, ответил Грушевский по-русски, – если буду уверен, что к остальным членам рады не будут приняты насильственные меры.

Лейтенант ехидно улыбнулся:

– Обещаю – насильственные меры ни к кому, кроме названных преступников, применены не будут.

Грушевский с лейтенантом вышли. В командование залом вступил фельдфебель. Всем было приказано идти на выход, к дверям. Каждого ощупывали, ища оружие, но его ни у кого не было. Потом всех развели по двум комнатам. Винниченко и Порш оказались в одной комнате. Винниченко было стыдно за ту унизительную процедуру, которой немцы подвергли членов украинского правительства. Порш был доволен тем, что немцы обходятся с ними хоть и не тактично, но без насилия. Дверь в комнату была заперта на ключ. Арестованных было человек сорок, стульев не хватало, и Винниченко вынужден был ходить по комнате, периодически останавливаясь у окна, чтобы посмотреть на улицу. К нему подошел Порш.

– Владимир Кириллович, думали ли мы о таком исходе?.. Так старались для народа, чтобы он стал свободным… но нам не дали довести дело освобождения народа до конца. Что теперь будет с нами? Отправят в концентрационный лагерь в Австрию или поведут в тюрьму при стечении народа? Не знаю. Вы, Владимир Кириллович, опишите все эти надругательства над нами в своих романах. Пусть потомки узнают о нашей борьбе без прикрас.

– Не знаю, опишу ли я это, или нет. Я думаю, этот позорный для нас факт надо умолчать, если мы уважаем себя как революционеры. Такого унижения от наших союзников я не ожидал.

Порш подхватил его мысль:

– Да, удивительно бесцеремонно обошлись с нашим правительством! Мы ж не какие-то прохожие, а государственные люди. А еще называют себя цивилизованной нацией! Им еще далеко до цивилизации.

– Вы говорите не о том, – оборвал его Винниченко.

– Да, – безропотно согласился Порш.

Они помолчали, и Порш снова начал говорить.

– Раньше, при царизме, я мечтал, что когда-нибудь сбудутся все наши чаяния, будем жить свободно, не зависимо ни от кого, – он глубоко, как это умеют делать обиженные женщины, вздохнул. – А теперь предвижу снова революционную борьбу, снова подполье, снова прятаться от властей. Но жизнь революционера такова – постоянно находиться в борьбе с существующим режимом. Вы согласны? – и, не дождавшись ответа, продолжил: – Как мне все это надоело.

– Вам сколько лет? – спросил Винниченко.

– Двадцать семь.

– А мне тридцать семь. И я жил при царизме и ощущал его на своей шкуре. Но таких революционеров, как вы и я, царизм в тюрьмы не садил. Мы ему нужны были на свободе, чтобы своим тявканием укреплять его. Если для царизма был опасен Чернышевский, то его сослали в Туруханский край. Был опасен Достоевский – восемнадцать лет прослужил в рядовых и ни одного произведения не написал.

– И Шевченко тоже был сослан в солдаты.

– Боже мой! Неужели вы не знаете, что Шевченко только в пьяном виде произносил что-то революционно-похабное? За это и был наказан. И солдатская служба у него была легкой. И в солдатах он был немного. Его русские ученые приглашали работать художником – то описывать Аральское море, то еще куда-то. Печатали его стихи. Все было сделано, чтобы он не служил рядовым в армии. У него жизнь была полегче нашей с вами. Надо это знать и не верить выдуманным легендам о Шевченко.

Порш молчал, а потом произнес:

– Но мы тоже революционеры? И нас могут сослать… если не в Сибирь, то хотя бы на Аральское море.

– Боже мой! – ужаснулся такой непонятливости министра Винниченко. – Мы ж объявили себя независимым государством – и у нас уже нет ни Сибири, ни Аральского моря!

Порш немного помолчал и, зацикленный на одной мысли самопожертвования, упрямо продолжил:

– Неужели нас посадят? Я раньше мечтал об этом. А сейчас боюсь… не хочется в тюрьму. Я уже не просто революционер, а один из руководителей европейской державы. Мне стыдно сидеть в тюрьме.