Детская библиотека. Том 77

Я на отца не похож в том смысле, что кроме работы мне всегда будет любопытно многое другое: люди, их отношения, все подряд — от политики до строения цветка, важно, чтобы любопытство не помешало основному. А ситуация на сегодняшний день такова, что из школы я выйду с медалью. Ни у кого в этом сомнения нет. И у меня почти нет.

Кончилось у меня с Марьяной, ничего тут не поделаешь. Помог и еще один случай.

В этот день нашей классной Аннушке стукнуло пятьдесят. Школа ей самовар подарила, а наш родительский комитет — бра. И надо было забрать из школы две стопки тетрадей с контрольными. Мы с Инягиным потащили сумки к ней домой. Бра должны были повесить, а также проверить, что с проводкой. Вот ведь женщины: сама физик, а с проводкой справиться не может!

В автобусе к Аннушке подошла модная девица, очень даже модная и вся застенчиво-вызывающая. Оказалась ее бывшей ученицей, а теперь студенткой Московского театрального института. Аннушка пришла в восторг, что ее ученики в артисты выходят, обе защебетали, заохали, засмеялись. Аннушка и говорит:

— А у меня уже вон какие ребятки подросли. А помнишь, как ты в моем классе вожатой была, театральный кружок организовала и репетировала «Кошкин дом»? А еще ты доказывала, что каждый человек должен в театре хоть по одному разу сыграть себя самого.

Студентка стала смеяться и говорить, что у нее было много завиральных идей. А я уже не слушал — я думал про разговор с Марьяной после театра. Как же я мог до такой степени заблуждаться? Кто она — Земляничка? С какой неподдельной искренностью, с каким вдохновением выдает краденые мысли и стихи за свое! И зачем ей цепочка, которую она, естественно, надеть не сможет, потому что я же ее уличу в воровстве? Не клептоманка ли она?

Этот факт с «театром одноразового актера» меня неприятно поразил. Но это была уже мелочь среди событий последнего времени. А после своего трудного «возвращения» к родителям, когда я преисполнился человеколюбия, история с Марьяной не очень здо́рово волновала меня. Только странно вспоминать, как я сходил от нее с ума. И смех и грех! И не знал я, как объяснить ей, что неинтересно мне больше целоваться, не тянет. Нет больше девочки-землянички, не существует ее.

Просит: «Помоги с алгеброй, я двойку завтра по контрольной схвачу». А я должен был встретить после работы маму, чтобы зайти в универмаг и купить ботинки. Сказал ей. На другой день точно — двойку получила, идиотка! То ли по тупости, то ли мне назло. Разве поймешь девчонок?

Тут заявляет после уроков:

— У нас теперь есть свой дом.

— Какой дом?

— Пойдем сегодня — покажу.

Пристала со своим «домом». Пошел с ней. На чердаке устроила «комнату». Стол, застеленный старой портьерой, два стула, сундук, торшер (разумеется, не светит) с голубым помятым колпаком и диван, из которого прут пружины. На слуховое окно кружевную тряпицу нацепила. Театр, помойная декорация.

— Нравится? — В глаза заглядывает, за руку берет, на диван опускается и меня тянет. Жалкая какая-то. Отпустила руку, глаза отвела, молчит. И я молчу.

— Через три месяца мы расстанемся, — говорит наконец. — Ты в Москву уедешь?

— Да, — отвечаю, — а ты?

— А что я? Останусь.

— А что будешь делать?

— Манекенщицей сделаюсь, — говорит и странно улыбается — робко и с вызовом. — Не гожусь? Во мне что-то не так? Может, ноги у меня кривые?

Она скидывает туфли, задирает форменное платье, вытягивает ноги и выгибает носки.

Я смотрю на ее ноги в колготках. Сбоку строчка зашита простой ниткой. Выше колена ноги полные, плотно прилегают друг к другу. Я дотрагиваюсь, провожу рукой по ее ноге, чувствую тепло. Меня как магнитом к ней притягивает. А Марьяна застыла, не шевелится, и я с ужасом соображаю, что она на все готова.

Отчего так сердце бухает? От близости ее? Все возмущается во мне, потому что опять обман! Я делаю усилие, отрываюсь от Марьяны, неуклюже отскакиваю. Вероятно, я смешон. Говорю с притворным хохотком:

— Ты что, соблазняешь меня?

— Может быть… — отвечает и тоже сдавленно смеется, с кокетством, чудится мне.

И такая неприязнь во мне поднимается, что я говорю:

— Не надо этого. Не надо!

— Не кричи, — просит она, и лицо у нее становится испуганным.

— Совершенно не надо, — повторяю я.

Она уже глаза утирает, а мне хочется унизить ее, сделать больно, оскорбить, но язык не поворачивается открыть то, что я знаю про нее, и поэтому я ору:

— Найди себе другого дурака! Скажи ему, что гнездышко готовила для него и никогда в жизни ни с кем не целовалась и не лежала в постели!

— Кретин несчастный! — рыдает она и топает ногами в колготках по чердачному полу, засыпанному битым кирпичом.

Я иду по сверкающей весенней улице, тяжело на сердце, но я осознаю: тяжесть скоро пройдет, зато я избежал ужасной опасности и наконец-то свободен. Я даже немного горд: у меня был разрыв с женщиной, со слезами, криками и всем, что положено.

Вечером я неожиданно вспоминаю планы насчет Динки и с сожалением думаю: теперь Марьяне ее не оставишь. Ну да ладно, пристрою куда-нибудь.

Когда я вышел вечером гулять с Динкой, я еще не знал, что поеду на улицу Пушкина.