Детская книга

Напряженность между англичанами и французами росла. Французы печатали ядовитые карикатуры на Виндзорскую вдову, изображая ее выжившей из ума злобной паучихой или пучеглазой ведьмой. Поговаривали, что в итоге выйдет война между Францией и Великобританией. Кейн улыбнулся при виде материализованной ярости – вазы Галле, оправленной в серебро, украшенной пылающим лохматым ирисом-апплике и несущей на себе цитату из речи Золя о «деле Дрейфуса»: «Nous vaincrons. Dieu nous mène».[26] Подобную вазу преподнесли и великой Саре Бернар, тоже страстной дрейфусарке.

* * *

Джулиан договорился с отцом о встрече в павильоне Бинга и пришел пораньше, чтобы неспешно показать Тому все чудеса этого павильона. Английские эстеты были Джулиану подозрительны. Творчество Уайльда он знал слабо, но считал его глупым и убогим, а Обри Бердслей восхищал и пугал Джулиана видениями злокачественной затейливой порочности, которой тот с удовольствием любовался, но разделять ее не желал. В девятнадцать лет он не знал, кем собирается быть, и остро это сознавал. Но сурьма, благовония и зеленые хризантемы его не прельщали. Подобно кайзеру Вильгельму и Просперу Кейну, Джулиан тайно любил смесь пышности и суровости в хорошо сидящей военной форме. Но в армию он не собирался, это он точно знал. На Выставке он открыл европейское «я», которому как раз надо было осознать новую европейскую элегантность. Джулиан обнаружил, что бархатная куртка словно стала четче сидеть на плечах. Он подумал, что стоило бы купить новую обувь.

Зигфрид Бинг, уроженец Гамбурга, познакомил французских знатоков с японским искусством; он держал галерею на рю де Прованс, где выставлял очень современные картины – не только импрессионистов, но и символистов, и мечтателей. Его павильон представлял собой маленький, словно игрушечный, особняк. Позднее павильон целиком перенесли в Копенгаген. Еще один аспект Выставки, вызывающий в памяти сказки о летающих домах, о дворцах, перенесенных джинном за одну ночь на другой край света, за океаны и пустыни. Это ощущение усиливалось Дворцом зеркал, внутри которого простирались обманчиво бесконечные экзотические виды Ближнего Востока и сам зритель отражался под всеми возможными углами, снизу и сверху, приближаясь и удаляясь, вися в пустоте. А кроме этого, был еще Дворец-вверх-тормашками, в котором, словно в детской сказке, можно было ходить по потолку и смотреть вверх или вниз, на столы и стулья. На фасаде павильона красовались две смуглые стройные молодые женщины с тонкими пальчиками в черных перчатках, с тонкими талиями, с маленькими круглыми ягодицами, отчетливо видными под облегающей одеждой со шлейфами – не то завихряющимися юбками, не то павлиньими хвостами. Они стояли перед волшебным домиком в лесу. И зазывно оглядывались через плечо. Слова Тома совершенно застали Джулиана врасплох: Том пожалел, что этих девушек не видит его мать, они бы ей так понравились. У девушек с плеч свисали, словно крылья, прозрачные шали.

Внутри особняка шел ряд разнообразно меблированных комнат – все разные, одновременно богатые и простые, там сияло полированное дерево, пестро инкрустированное другими сортами дерева, ткани – смесь жесткой парчи и легких паутинных нитей, гобелены, полированная медь, стекло, тонкая керамика, блики позолоты сверкали в темных углах. Джулиан получал тайное удовольствие, представляя себе Тома на фоне этих малоправдоподобных декораций. Том словно забрел в это царство лимонной древесины и парчи с английской лужайки, бросив крикетную биту где-то по дороге. Еще он был похож на греческую статую юного атлета, который, впрочем, выглядел бы здесь уместно – обнаженный, но увенчанный резными листьями винограда.