Детская книга

Филип трудился над совершенно новым узором из переплетенных, образующих сетку тел – полулюдей, полуживотных, полудраконов, полупризраков. Он рождал невозможные сочетания воинов и мартышек Глостерского канделябра, сатиров и русалок майолики, насекоможенщин Лалика и, более опосредованно, обнаженных женщин, которые лежали, улыбались и умирали на всех огромных картинах символистов. В рисунке, над которым он сейчас работал, смешались безжизненная марионетка и безжизненная женщина с картины Вебера; Филип слишком акцентировал груди, и пропорции получились некрасивые. Вольфганг засмеялся и потрогал грудь на картинке пальцем. Филип тоже засмеялся. Он сказал:

– Я видел в Англии марионеток вашего отца. Золушку. И другую пьесу, про женщину-автомат. «Песочный человек» или что-то вроде этого. Они оживают – и в то же время не оживают. Сверхъестественно.

– Сверх-естественно?

– Как привидения, духи или гномы. В каком-то смысле они живее нас.

Вольфганг улыбнулся. Он снова спросил:

– Я могу?

Взял у Филипа карандаш и принялся рисовать собственную решетку из тел – ухмыляющихся черных чертенят и женщин с крыльями летучих мышей.

– «Симплициссимус», – сказал он, но Филип не понял.

* * *

Они отправились в павильон Родена на площади Альма. Здесь было собрано большинство работ Родена – бронза, мрамор, алебастр. Стены были увешаны его рисунками. Над зрителями нависали горы плоти и мышц. Из грубого камня выглядывали тонкие застывшие черты женских лиц и снова прятались в камень. Энергия скульптур потрясала – они извивались, боролись, преследовали, спасались бегством, хватали, выли, сверлили пронзительным взглядом. Первым поползновением Филипа было – повернуться и бежать. Всего этого было слишком много. Все это так могуче, что уничтожит его, – как можно рисовать сеточки из человечков и лепить скромные кувшинчики перед лицом этого вихря искуснейшего творения? Но был и противоположный импульс. При виде такой красоты единственной возможной реакцией было желание самому что-то сотворить. Филип думал глазами и пальцами. Ему отчаянно нужно было провести руками по ляжкам и губам, пальцам ног и прядям резных волос, чтобы почувствовать, как они сделаны. Он бочком попятился в сторону от Уэллвудов и Кейнов. Ему нужно было остаться наедине со статуями. Бенедикт Фладд тоже украдкой отошел. Филип последовал за ним. Фладд остановился перед статуей женщины, сидящей на корточках, – она держалась за щиколотку и за грудь, выставляя любовно отделанное скульптором отверстие между ног. «Прямо-таки просит, чтобы ее потрогали», – сказал Фладд, отвечая невысказанным мыслям Филипа, и потрогал – провел пальцем меж половых губ, облапил грудь. Филип не последовал его примеру и огляделся, со страхом ожидая появления охраны или разгневанного автора.

Автор действительно был здесь, в павильоне, – он устроился будто в собственной студии. Он говорил с двумя мужчинами – один, высокий и очень оборванный, с длинными сальными локонами, кутался в пальто, несмотря на теплую погоду. Другой, тоже оборванный, дико, отрывисто жестикулировал. Они стояли перед призрачно-белой алебастровой копией «Врат ада», и Роден, выставив рыжую бороду, объяснял им композицию, сверкая голубыми глазами, разъясняя масштабный замысел широкими взмахами и тычками рук.

– Господи, – сказал Штейнинг, – это же Уайльд. Я слыхал, что он сидит в здешних кафешках, где подают чай мальчики-алжирцы. У него нет денег, и люди подчеркнуто не узнают его при встрече. Он прячется за газетой, чтобы не смущать бывших знакомых.

– Надо бы с ним поздороваться, – сказал Хамфри. – Он заплатил ужасную цену и расплатился сполна.

Ансельм Штерн сказал, что второй собеседник Родена – Оскар Паницца, «наш собственный скандально знаменитый писатель, автор непристойных пьес и сатиры… здесь в Париже он в ссылке. Он алиенист – безумец, изучающий безумцев».

– Анархист, – добавил Иоахим Зюскинд, – который верит, что все дозволено. Надо и с ним поздороваться.

Олив стало тепло от гордости за Хамфри, когда тот вместе со Штейнингом направился к беседующим, чтобы поприветствовать великого грешника. Хамфри был великодушен. Олив любила его, когда он шел на риск. Но сама она с ним не пошла.