Детская книга

Дороти засмеялась. Она примерно обрисовала кисть руки со стороны ладони: сильные, тянущие параллельные ленты мускулов, сплетение сухожильного влагалища – словно подвязки крест-накрест – на кончике пальца. Потом нарисовала всю руку и закрасила черным основные нервы – как реки с притоками. Филип следовал за ее рисунком, трогая собственную кисть, предплечье, прослеживая напряжение и расслабление, приток и отлив.

– Иногда я думаю, что мне никогда с этим не совладать, – сказала Дороти. – Наружные кожные нервы. Дельтовидные мышцы. Порой хочется от всего этого освободиться.

– Не взаправду, – ответил Филип. – Ты уже попалась. У тебя нет выбора.

Он отобрал у нее карандаш и нарисовал более элегантную версию сплетения мускулов.

– Как и у меня. У меня не было выбора, сколько я себя помню.

– И приходится чем-то поступаться, – продолжала Дороти. – Вот сейчас – такими вещами, как постановка, лагерь. Вечеринки. И это еще не все. Если женщина хочет стать врачом, у нее не остается времени на другое, что положено делать женщинам. Даже на то, чтоб выйти замуж.

– Да, – ответил Филип. – Я то же самое понял. Это как монахи и монахини.

– Покажи мне свои работы. Мне нравится на них смотреть.

Филип принес несколько горшков, по окружности которых плыли водоросли – темно-зеленые на сине-зеленом фоне, цвета морской волны, со вспышками рыжевато-желтого цвета. Еще он показал ей разные вариации созданий, карабкающихся по ветвям, – навеянных отчасти Глостерским канделябром, а отчасти резвящимися гротескными тварями со жьенских имитаций майолики. Дороти была рада, что выдуманные ползучие и карабкающиеся твари закреплены в холодной глине, удерживаются глазурью, приплавлены к месту огнем.

– Хочешь сделать горшок? – спросил Филип. – Я преподаю в лагере – у людей настолько разные способности, просто удивительно, – и мне кажется, что ты, если попрактикуешься, сможешь выточить хороший горшок. У тебя хорошие, сильные, крепкие руки. Надо думать, с хорошими нервами, сухожилиями и… как там бишь эти штуки в пальцах.

Так что Дороти села за гончарный круг, а Филип встал рядом, и привел его в движение, и отцентровал для нее глину. Он показал Дороти, как чувствовать структуру глины, как выбрать правильную скорость, как удерживать стенку, которая поднимается меж пальцев, как холодное, мокрое живое существо. Два или три сосуда зашатались и обрушились, но вдруг Дороти ощутила легкость, поймала ритм, на гончарном круге поднялся пузатый горшок, расширился, сузился, и Филип снял его с круга.

– Я же говорил, – сказал он. – У тебя хорошие руки. Тут приходится смотреть кончиками пальцев. А иногда я думаю, что всем телом. Ритм и все такое. И умом.

Дороти подумала о том, что ей предстоит. Вытягивать из других женщин скрюченных, покрытых кровью младенцев, помогать им делать первый вдох, перерезать пуповины. Взрезать человеческое тело скальпелем. Единственным среди ее знакомых, кто понимал радости и ужасы работы, был Филип. Они не волновали друг друга. Они друг друга даже не знали толком. Но кое-что, кое о чем они понимали одинаково. Дороти стало легче оттого, что она сюда пришла. Она не собиралась навещать Филипа, но оказалось, что именно в этом была ее цель.

* * *

Гризельда и Флоренция очутились в гостинице «Русалка» одни, без родных. Так что за чаем, над блюдом лепешек им пришлось разговаривать друг с другом. Гризельда заговорила об интересных аспектах лагерной постановки, или спектакля, – о том, как в ней проявляются и выражаются самые разные, неожиданные таланты и так по-новому сочетаются. Но голос ее звучал как-то задумчиво и чуть-чуть недовольно. Флоренция почти все время молчала, пока Гризельда не иссякла. Флоренция сердито вонзала зубы в сэндвичи, и вид у нее был слегка неодобрительный.

– Теперь все прекрасно умеют играть, – заметила она. – Как дети.

– О, я думаю, это больше чем игра. Они артисты, художники – мистер Штейнинг, моя тетя, герр Штерн и его сын Вольфганг.

– Для них это, может, и серьезно, а для большинства людей в лагере – игра. Физические упражнения, артистичные аппликации из цветной бумаги, маскарадные костюмы и прочее. Поневоле задумаешься, куда подевалась реальная жизнь.

– Верно, – сказала Гризельда. – Тут я согласна. Мой брат очень беспокоится о бедных. Он собирается пойти в Лондонскую школу экономики изучать статистику. Его всегда волновало, что реально и что нет. Он не хочет вести ту жизнь, которую спланировал для него отец.

– А что они планируют для тебя? – спросила Флоренция. – Для тебя как женщины?