Детская книга

Дороти не уехала. Дня два или три Олив жила как обычно. Отвечала на письма. Благодарила людей за добрые пожелания. Смотрела в окно на зимний сад, на заснеженные кочки пампасной травы.

* * *

Потом Филлис нашла мать лежащей без чувств у подножия лестницы. Олив отнесли наверх и уложили в кровать. Еще два дня она лежала камнем, потом попробовала встать и упала. Ее уложили обратно в большую кровать, где она когда-то сидела с Томом и сочиняла сказки про страну на одеяле.

Олив разрешила себе на миг подумать о нем. И вдруг комнату заполонили все Томы, когда-либо жившие на свете, – белокурый младенец, дитя, делающее первый нерешительный шаг, маленький мальчик, цепляющийся за юбку матери, щурящийся в сумерках запойный читатель, прыщавый подросток, молодой человек, который куда-то идет, только что шел или вот сейчас опять пойдет. Они все одинаково были здесь, потому что никого из них уже нигде не было.

Она вспомнила сказку, которую рассказывала самой себе, – про молодую женщину, несущую сверток со смертями Пита и Пити, неустанно шагающую с запечатанным свертком сквозь непогоду по бесконечной равнине. Для этого в свертке места не было.

Она представила себе лес мальчиков-ровесников, вечно присутствующих, заполонивших ее комнату, и прежняя Олив машинально подумала, что в этом есть сюжет для сказки.

И поняла, что сюжета нет. Сказок больше не будет, театрально произнесла она про себя, не уверенная, то ли это очередная сказка, то ли действительно конец всего.

* * *

На ее страшный вой прибежала Дороти. Она дала матери успокоительное, оставленное врачом. Поправила подушки.

– Ты меня не бросишь? Не уедешь теперь? Ты у меня одна осталась.

Дороти беспомощно дернула плечом и закрылась в теле, как в крепости. Она сдавленно сказала:

– Я не могу остаться. Меня ждет работа. Ты же знаешь.

Молчание.

– И это неправда, что я у тебя одна. У тебя есть папа, и тетя Виолетта, и Филлис – она много добрей меня, и Гедда, она тоже готова помогать. Они все тебя любят. Я тоже тебя люблю, но ты же знаешь, что у меня работа.

* * *

Долгое молчание. Затем Олив сказала:

– Будешь уходить, задерни занавески.

* * *

Дороти задернула занавески. Она поцеловала мать, но та не ответила. Дороти вышла и закрыла дверь. Олив лежала в темноте, окруженная лесом присносущных мальчиков. Они ее, кажется, не то чтобы видели – это была ее единственная надежда. Она попыталась вспомнить женщину, несущую сверток… Она попросила отдать ей тот камушек с дыркой и положила его под подушку.

46

Люди умирали, но люди и рождались. Премьера «Тома-под-землей» состоялась 1 января 1909 года. Тома Уэллвуда похоронили три недели спустя. В тот же день у Имогены Кейн начались схватки. Роды были долгие и трудные. Прибыли сиделки и доктор-акушер. День прошел в боли. Доктора принесли хлороформ, и Имогена кратко дернулась под маской. В потоке крови, который не сразу удалось остановить, в мир щипцами вытащили бледную девочку. Очень маленькую, пугающе неподвижную. Повивальная бабка обтерла ее, шлепнула и потрясла, и в конце концов девочка мяукнула и задышала. Имогена лежала в луже крови, алебастрово-белая. Проспера вызвали из-за того, что доктор чего-то опасался, не называя опасности вслух. Кейн, видавший кровь на поле битвы, сам побелел, сглотнул, сделал глубокий вдох и взял жену за руку. Ее пальцы дрогнули.

Мать и дитя лежали на нейтральной полосе между жизнью и смертью. В голове Имогены множились тени жадных, угрожающих тварей. Ей показали крохотную дочь, запеленутую в шаль, и она улыбнулась, но у нее недостало сил взять ребенка. Разметанные волосы промокли от пота. Сиделка поила ее водой с ложечки.

Девочку решили назвать Корделией.

Имогена была еще в опасности, а Просперу уже пора было выезжать в Аскону, поддержать заблудшую дочь. Он не мог покинуть жену. Он попросил съездить в Италию Джулиана, который был дома, поскольку работал сейчас в Британском музее. Проспер был справедливый человек в запутанной, с моральной точки зрения, ситуации. Джулиан издали посмотрел на новую сестру и решил, что в отношении младенцев и родов от него толку никакого. Он писал эссе о малоизвестном художнике Сэмюэле Палмере, рисовавшем золотые, английские, райские пейзажи с яблонями, овцами и спелыми хлебами под урожайной луной. Очень далеко от всяких неаппетитных биологических деталей и медицинских запахов. Он сказал, что, конечно же, поедет. Впервые в жизни он похлопал отца по плечу:

– Не беспокойся. Конечно, ты нужен здесь. А я в Асконе могу сделать почти все то же самое, что и ты бы сделал.

* * *

Приехав в Аскону, он увидел Флоренцию с огромным животом, излучающую какое-то неожиданное благодушие. Он сказал:

– Я не могу тебя поцеловать, не дотянусь.

Они засмеялись. На склоне горы было солнечно даже в феврале. Они сели рядом, укрывшись от холода на веранде, Джулиан принялся описывать состояние Имогены, понял, что это нетактично, и умолк. Флоренция улыбнулась:

– Не трясись надо мной. Разговаривай со мной как со взрослой. Здесь все со мной сюсюкают, кроме Габриэля.

– Я чего-то не понимаю с этим Габриэлем.