Детские истории взрослого человека

Стены содрогались, штукатурка сыпалась мне на голову. Отцу удалось усесться Рыжему на грудь. Он стал наносить ему сильные удары, отчего голова Рыжего громко стукалась о пол. Григор Аврамов схватил Толстуху, вывернул ей руку в локте, заткнул рот замотанной войлоком рукой.

— Молчи, а не то… Этой палкой я и твою голову проломлю!

Он замахнулся, и она затихла.

— Ну-ка, отойди! — Отец встал, отряхивая брюки. — Держи эту, чтоб не кричала! Займемся тем, кто бьет детей.

Он поднял Рыжего одной рукой, прислонил к стене и ударил кулаком под дых. Тот скорчился от боли. Григор Аврамов ударил его в челюсть, и тот повалился рядом с собакой. Потом Григор наклонился и, безжалостно крутя Рыжему ухо, свистящим шепотом заговорил:

— Слушай хорошенько, что я тебе сейчас скажу. Слышишь меня?

— Слышу! — прохрипел тот.

— Так вот. Слушай: я ем собак. Когда я был мальчишкой, съел одну побольше тебя. Убирай своего пса. Если я завтра приду сюда и увижу его, я его съем. А потом тебя. И никто тебя не спасет. Ни милиция, ни бог, ни черт. Я тут милиция. Я тут хозяин. Ну-ка, повтори, что я сказал. Повторяй! — И он шмякнул его головой об пол.

— Ты милиция! — Из носа Рыжего текла кровь.

— И хозяин! Одно слово скажешь мальчишке или старику, я тебя по кусочкам разрежу. Я займусь тобой, а не он. — Григор Аврамов повернул голову к отцу, который испепелял Толстуху взглядом. — Он добряк. Самое большое — побьет тебя. А я слопаю. Ясно? В порошок сотру!

Он выпрямился, сунул палку в карман, вытер ладони о брюки. Рыжий, сопя, ползал на четвереньках, голова его безвольно болталась, кровь брызгала во все стороны.

— Хватит на сегодня! — сказал Григор Аврамов, пнул лежащую собаку и вышел на улицу.

Рана еще не зажила, однако Хениг вернулся в свой подвал. Как мы ни пытались уговорить его остаться у нас, он не согласился. Прожил у нас три дня, но был очень беспокоен, все сидел на моей кровати и беспрерывно курил. Ему все время хотелось пить, но есть он почти ничего не ел. Мы предлагали ему пойти погулять с нами, но он отказался, ссылаясь на больную ногу.

— Хочу домой, Марин, отведи мне домой.

— Хорошо, а собака?

— Я собаки не боялся. Закрил дверь гвоздем.

— Что ты там будешь делать? Зачем тебе возвращаться в эту берлогу?

— Есть работа. Хочет работать.

— Какая работа. Тебе надо отдохнуть.

— Есть работа! Ти кончил своя, теперь у Хенига есть работа.

Мы пошли его провожать. Открыли дверь. В коридоре никого. Не слышно собачьего лая. Не видно никаких следов собаки.

— Нет собаки, — озадаченно заметил Георг Хениг.

— Нет, — мрачно согласился отец. — Но все же будь осторожен. А ты останься с дедушкой Георгием. Если они попробуют его обидеть, беги сейчас же за мной.

Рыжий присмирел. Это был плохой признак. Опьяненные победой, мы не задумывались, что означает его поведение. Несколько раз я встречал его в коридоре. Он прикидывался, что не видит меня. Жена его тоже притихла.

А Георг Хениг на несколько дней впал в странное состояние. Он или сидел неподвижно на диване, уставившись на стену, или бродил по подвалу, прихрамывая, опираясь на палку и рассуждая о чем-то вслух.

Попросил меня достать все инструменты и разложить их на верстаке, Протирал их рукавом, разглядывал, поднося к глазам, дышал на блестящий металл и опять протирал. Потом снова бродил по подвалу, о чем-то разговаривая сам с собой.

— Георг Хениг скоро уйдет, — сказал он вдруг и велел мне сесть на диван. — Цар Виктор, садись, слушай. Скоро уйдет к жене, брату и отец.

— Не уходи, — настаивал я, — пусть еще немножко подождут!

— Немного ждут. Еще есть работа. Потом уйдет. Но должен понять мене цар Виктор!

— Я тебя понимаю! — говорил я, почти плача.

— Не плачь, а слушай. Когда уйдет Хениг, оставит инструмент цар Виктору.

— Как? Все инструменты?

— Все, все. Но обещай, никогда не продавал и не делал буфет с этот инструмент.

— Но я же не умею делать скрипки!

— Не беда… может научиться. Может твой син делать скрипки. Или его син. Стари инструмент это, нигде больше не найти. Знай это добро и храни.

— Буду беречь, не сомневайся!

— Видел… все видел, — засмеялся старик. — Приходи вечер, Хениг говорить с тебе.

— Лучше возьми меня с собой!

— Ай! Глюпости! Молоди еще, инфант. Когда постареет, станет цар, вспомнит деда Хенига.

— А ты придешь тогда за мной?

— Может… приду, если не забил стари Хениг.

— Я тебя не забуду никогда. Возьмем и маму с папой.

— Когда очень стари, как я. Сначала стань велики цар, учися много.

— Будем все жить в одном большом доме, да? — мечтал я.

— Большой дом, очень, место для всех есть.

— И Бог будет нас кормить?

— Не знаю… может кормить, может забил. Сами себя кормить будем.

— Но ведь ты же сказал, что он никогда ничего не забывает.

— Сказал стари, глюпи. Когда увидит Бог, больше узнает. Придет, скажу тебе. Храни инструмент, никому не говори.

— Буду беречь, обещаю. Никому не отдам!

— Много тебе благодарен стари Хениг. Просим, помни!

И вдруг несчастья обрушились на нашу голову. Однажды утром, когда я, оставив Георгу Хенигу завтрак, уже собирался идти в школу, раздался звонок. Я открыл. Двое мужчин и молодая женщина, моложе моей матери, стояли, улыбаясь.