Детские истории взрослого человека

Он знал все это — хоть и не подавал виду, что знает. Никого, кроме нас с отцом, не пускал в свой подвал. Запретил приходить даже теням. Сказал им, что из-за них может разрушиться дом, и они перестали являться. Бродил по комнате, перебирал инструменты и что-то бормотал. Или часами сидел неподвижно.

Но вот Георг Хениг достал дерево со Шпиндлеровой мельницы и дерево из Миттенвальда, снял тряпку с пластин и произнес:

— Сказал тебе: сделаю скрипку. Смотри внимательно. Может, и не научишься, но смотри. Скрипка для Бога.

— Дедушка Георгий делает скрипку, — взволнованно сообщил я родителям. — Представляете, скрипку для Бога!

— Представляю, — мрачно сказал отец. — Старик совсем отчаялся… Но пусть делает. Пусть хоть чем-то занимается.

— А как это, для Бога? Бог будет на ней играть?

— Сто раз тебе говорил, что Бога нет! — рассердился отец. — Ну, не понимаешь ты… Он хочет сказать, что сделает скрипку для того, кто играет как Бог.

— Для Васко Абаджиева? — наивно спросила мать.

— Ерунда! Между прочим, ты права, — обернулся он к ней. — Выхода нет. Придется идти к этим мерзавцам, просить у них денег.

* * *

Георг Хениг достал вырезанную из бумаги форму скрипки, но несколько увеличенную. Она была, должно быть, очень старая — края ее слиплись, и он осторожно отделял один от другого, чтобы не порвать бумагу. Положил ее на деревянную пластину со Шпиндлеровой мельницы и медленно очертил карандашом контуры. Долго разглядывал их в мутном свете, цедившемся сквозь окно. Потом неторопливо разорвал вырезку и велел мне выбросить клочки.

— Всё. Никому больше не нужен.

Целый день потратил, чтобы разложить инструменты на верстаке. Клал, отходил, смотрел, менял местами, чем-то недовольный. Наконец разложил в нужном ему порядке: в верхнем ряду — пять-шесть рубанков разной величины и формы. Объяснял мне, что одни нужны для вырезания, другие — для выдалбливания, третьи, слегка изогнутые, — для выработки внутренней стенки верхней деки. Ниже положил три ножика с тонкими острыми лезвиями. Затем цикли, острый плоский фуганок, разные пилы. Повторял названия инструментов, заставляя меня заучивать их: рубанок, ножовка, лобзик, фуганок, напильник.

Покончив с этим, дня три сидел на диване, гладил деревянные пластины, изредка тяжело вздыхал. Потирал ладонью лоб, переворачивал пластины, снова вздыхал.

— Что случилось? Не слушает мне. Оба очень стари. Не знаю, как объясню, куда пойдет.

— Скажи ему, что оно идет к Богу.

— Он не знает, кто такой Бог. И я не знал.

— Как ты не знаешь? Ты же столько раз мне говорил о нем! Ведь ты же мне рассказывал, что он большой-большой, что он всем нам отец, что он обо всех заботится, еду приносит…

— Сказал. Ти мальки, инфант. Так с дерево не говори. Не слушает, не дается…

— Попробуй! Возьми пилу и режь.

— Ай! Это не делай! Привикни к дереву, входи в него, думай, как он… Все скажет, станет друг…

— Так скажи!

— Как?

Мы умолкали, задумавшись. Я никак не мог его понять. Что, он мало скрипок сделал до сих пор? Со сколькими деревьями он разговаривал в своей жизни!

— Говори с ним, как с другими! Что ты им говорил?

— Говорил, куда пойдет, к какой человек. Сначала видит человек, говорит с ним, старается скрипку делать по его форма… Какой человек — такой скрипка! Не понимаешь?

— Понимаю — хочешь сказать, ты не видел Бога и не знаешь, какой он человек?

— Умни…

— Что ж ты не спросил Боженку? Или своего отца? Или брата? Разве они его не видели?

Старик жевал губами, хмурился, гладил дощечку и не отвечал…

— Так что?

— Сказали…

— Что ж ты тогда?

— Думаю, видели, но не увидели.

— Ты им не веришь?

— Я не говорил с ними про Бога, говорил, как било у нас, в Чехии.

— А как было?

— Люди весели… Мука нет. Собаки нет. В большой дом жили. Приходили гости из Виен, Германия, Москау. Уважали мастер. Делали большой стол, как твоя мила госпожа мать, пили пиво, вино… курил вот такая сигарета, — он раздвинул пальцы, — била большая гора возле наш дом. И вода, вода…

— Река?

— Река.

— Почему ты не остался там?

— Друзья пригласил. Сказал, в Болгарии мастер уважают, тут мастер нет, создай своя школа, имеешь ученики…

— Отчего же ты потом не уехал?

— Боженка больная била, деньги не било. Брат умер, отец, я на погребение не пришел. Только сидел тут, молился…

— Они на тебя сердятся?

— Не сердится. Знает, как било. Мольчи, не спрашивай.

Просил меня принести воды. Я выходил во двор, наливал воды в кувшин. Он жадно пил, ему все время хотелось пить. Курил окурок за окурком. Когда они кончались, шарил под диваном, находил пачку «Бузлуджи», закуривал. Дышал тяжело, прерывисто. По утрам кашлял долго — просто заходился в кашле. Я подавал ему чашку с водой, он, поперхнувшись, проливал ее, все лицо было мокрым.

— Надо бистро работать, — жаловался он, — времени нет! А дерево не слушается!

— Дай, — сказал я однажды, — я поговорю с деревом?

— Ти говорить с деревом?

— Дай попробую, может, что-нибудь получится.

Он лег, повернувшись ко мне спиной.