Детский мир (сборник)

Краем глаза он видел, что Старый Томас, обстоятельно осмотрев баррикаду и, по–видимому, найдя ее состояние неудовлетворительным, покряхтел и покашлял, выражая тем самым позицию критически настроенного человека, а затем, все же высмотрев среди разбитого дерева более–менее подходящее с его точки зрения место, перешел туда и неторопливо, как будто находясь в своей мастерской, поздоровался:

— Топрой нотши, зольдаты!..

— Привет, привет! — откликнулись ему сразу несколько голосов.

— Ну — «народное ополчение» прибыло!..

— Теперь дело пойдет!..

— Не робей, старик, до офицера дослужишься!..

Но он, не обращая на них никакого внимания, опустился, все так же покряхтывая, на останки вконец раскуроченного дивана и, лишь полностью там устроившись, положив на упор свое допотопное, чудовищное ружье с расширенным дулом, флегматично спросил — ни к кому конкретно не обращаясь:

— А что это фас так мало, зольдаты?..

Ответом ему был взрыв эмоций:

— Это ты у командиров наших спроси!..

— У Мэра, едрит его так и этак!..

— У Начальника Охранного департамента!..

А когда накал страстей немного ослаб и гвардейцы начали затихать, по–видимому, успокаиваясь, то вдруг чей–то высокий и злобноватый голос добавил — несколько запоздало:

— Сам–то ты, чего в одиночку явился?.. Тоже, значит, отсиживаетесь, трусы поганые!..

Злобность была, пожалуй, чрезмерной, все это почувствовали, и образовалась некоторая неловкость. И однако же, Старый Томас опять, казалось, не обратил на нее никакого внимания — достал толстую короткую трубочку, заранее, видимо, набитую табаком, наклоняя голову на бок, несколько раз щелкнул огромным кресалом, а потом, затянувшись и выпустив облако дыма, безразлично ответил — все также, куда–то в пространство:

— Я пришель отин, потому что моих трусей фы тафно расстреляли… Тфа кота раньше… Потому я пришель отин… Поняль, зольдат?..

И неловкость стала прямо–таки невыносимой.

— Разговорчики! — видимо, желая пресечь ее поскорее, прикрикнул капрал. И вдруг бешено рявкнул, вглядываясь из–под ладони в выстывшую прозрачную черноту раскинувшегося за баррикадой проспекта. — Пррр–иготовились!.. Огонь по противнику!..

И, наверное, чтобы подать пример, бухнул огневой хрипотой из своего автомата.

Тут же лязгнул металл и застучали скупые выстрелы из винтовок.

Картина была нереальной.

Потому что блестя под луной причудливой бронзой доспехов, переваливаясь на кривых ненормальных ногах, приближались по всему проспекту рогатые сарацины.

Они были вовсе не такие громадные, как об этом рассказывали, пожалуй, даже несколько ниже среднего роста, но все равно очень страшные, в изогнутых крылатых наплечниках — с копьями, с крюками, крутящимися над головой, со свистящими в воздухе, быстрыми отточенными ятаганами, даже на расстоянии чувствовалась их яростная свирепость: набухал нечеловеческий рев, и колыхался штандарт в виде металлического петуха с раскрытыми крыльями.

— Хэрр!.. Хэрр!.. Хэрр!..

Будто тучи голодного воронья вскипели над городом.

— Хлопчик, скорее бутылки!..

Приподнявшийся на баррикаде капрал, оборачиваясь, беспорядочно колотил воздух руками, а когда подросток, прижимая к груди семь или восемь бутылок, воняющих керосином, неловко добежал до него, то с пронзительным ужасом, наклонившись, увидел, что капрал, успокоясь, сидит, привалившись к проломленной бочке — челюсть у него отвисла, как будто в беззвучном крике, а крестьянские большие глаза совершенно остекленели. И из ткани мундира торчит оперение мощной стрелы с позолоченным древком. И лениво покапывает с него черно–бурая загустевающая уже струйка крови.

Или, может быть, это была струйка мазута?

Присмотреться внимательнее он не хотел и не мог: Давай! Давай!.. — тянулись к нему со всех сторон распяленные ладони. Бутылки были расхватаны за доли секунды. — Да ложись ты, придурок!.. — закричал кто–то в непосредственной близости. Его очень сильно ударили по коленям. Он упал, вероятно, на место, занятое прежде капралом, — жахнуло над самым ухом выстрелившее ружье, раздирающий душу, предсмертный крик взлетел выше неба. Видимо, сарацины подошли уже совсем близко. Подросток поднял голову, и тут же — яркая громадная вспышка озарила окрестности, вероятно, разорвались неподалеку от баррикады сразу все принесенные им бутылки: закрутились черные хлопья, заплясали, распадаясь на мостовой, легкие языки огня, как веселая елка, вспыхнуло вдруг какое–то надвигающееся с проспекта сооружение. А из пекла его, будто плазменная каракатица, вывалилась на мостовую фигура горящего сарацина: пламя вырывалось у него непосредственно из–под доспехов, и, как от пучка бенгальских огней, разлетались во все стороны звездчатые красивые искры.

Впрочем, продолжалось это недолго: сарацин вдруг взорвался, как праздничная хлопушка — пах! — только битые черепки задымились на месте, где он стоял.

Это, по–видимому, подействовало.