Детский мир (сборник)

Самое интересное, что я еще делал попытки вырваться. Кровь из треснувшей брови текла мне в глаза, жутковато звенело и, видимо, опухало левое ухо, хлюпало в разбитом носу, а один из передних зубов пошатывался, более, вероятно, не удерживаемый порванными корнями, в общем, я был в полуразобранном состоянии, и тем не менее, вяло старался освободиться, потому что несмотря ни на кровь, ни на страх, что меня окончательно изувечат, всплывала передо мною морда ненавистного Карла, и сквозь мякоть коричневых губ змеились мерзкие оскорбления.

И ужасно ныло под ребрами, куда он ударил меня кинжалом.

Сон становился явью.

Что–то соображать я начал только в парадной — когда Елена, прислонив меня к холодным радиаторам отопления и сказав: Подожди–подожди, дай я тебе хотя бы кровь с лица вытру, — начала промакивать мне щеки и нос платком, от которого вдруг запахло цветочной свежестью.

Пальцы у нее двигались очень профессионально. Она как будто всю жизнь ухаживала за ранеными.

— Я его убил? — спросил я, тоже доставая платок и прикладывая его к щекам и к липкому подбородку. Соображал я всетаки еще не слишком отчетливо. — Не убил? Ну так я его найду и убью!..

Я был уверен, что сделаю это.

Елена выкинула платок.

— Помолчи, — сказала она. — Помолчи. Тебе прежде всего сейчас надо умыться. Ты не можешь в таком виде появляться дома.

Она словно бы немного поколебалась и добавила — с нерешительностью, которая была ей несвойственна:

— Ты знаешь, я получила повестку…

Все мои неприятности тут же выскочили у меня из головы.

— Какую повестку? На транспорт?.. Не может быть! Ерунда! Ты же не подходишь по возрасту!..

— Наверное, снизили ценз, — сказала Елена. — Я, по–моему, слышала о каком–то таком Указе. «Дополнения к «Мерам по обеспечению проживания»… Ладно! Не будем сейчас думать об этом. Поднимаемся к нам и очень тихо проходим мимо Аделаиды…

— Она спит? — не освоившись еще с услышанной новостью, спросил я.

— А кто ее знает? — сказала Елена. Посмотрела на меня как–то загадочно и отвернулась. — Если мы вдруг столкнемся, то не пугайся, Аделаида тебя не укусит…

И она слегка подтолкнула меня вперед:

— Поторапливайся!..

Голос у нее зазвенел.

Мне совсем не хотелось встречаться с Аделаидой, ну ее на фиг, а к тому же и вид у меня был явно непрезентабельный, но едва мы почему–то на цыпочках поднялись на четвертый этаж и Елена, приставив палец к губам, потащила меня через прихожую, по размерам, по–моему, сопоставимую со всей нашей квартирой, как ближайшая дверь, задрапированная узорчатой тканью, осторожно открылась и просунувшаяся оттуда чувырла в белой панаме посмотрела на нас и поинтересовалась с ощутимой тревогой:

— Ты почту проверила?

— Нет почты сегодня, — с досадой сказала Елена. — Что вы, тетя, все время выспрашиваете? Я вам обещала, что если будет, то обязательно принесу. Ложитесь лучше в постель: у вас опять голова к вечеру разболится.

— А это кто? — изучая меня, как сквозь лупу, спросила Аделаида.

— А это один мой приятель…

— Какой приятель, весь — грязный…

— Из нашего класса, я вам потом объясню…

— А зачем ты его привела?

— Математику подготовить…

— Здравствуйте, — сказал я.

Аделаида кивнула.

— Но ты не забудь: если придут какие–нибудь извещения, то немедленно покажи. Покажи, все обсудим, потом уж решим, что нам делать.

Она шмыгнула носом.

— Ладно, ладно! — нетерпеливо сказала Елена.

Дверь без стука закрылась.

Елена опять подтолкнула меня.

— Совсем сбрендила, — сказала она. — Или, может быть, догадывается о повестке. Ты смотри не сболтни, если вдруг как–нибудь с ней столкнешься…

— А что ты собираешься делать? — спросил я.

— Что–нибудь придумаю…

— Говорят, что добровольцам на военную службу дается отсрочка…

— Какая?

— Три месяца…

Елена вся сморщилась.

— Знаешь, давай сейчас об этом не будем. Я сказала: придумаю. И придумаю, можешь не волноваться!..

— А когда у тебя срок призыва?

— Времени еще много…

Елена заметно нервничала: покусала упругие губы, которые были накрашены, и, повесив на вешалку куртку с немного распарывающимся вытянутым рукавом, быстро–быстро, по всей фигуре, одернула праздничный белый фартук — поправляя его, хотя необходимости в этом, по–моему, не было.

На меня она смотреть избегала.

И я тоже почему–то занервничал.

А когда мы прошли на кухню и, на мой взгляд, бесцельно остановились у круглого, невероятных размеров стола, где на скатерти, как будто ожидая приема, аккуратно лежали салфетки из тонкой цветной соломки, то она повозила серебряной ложечкой по одной из таких салфеток, а шепнула — как будто боялась, что нас подслушивают:

— Иди мойся. Полотенце возьми — которое с голубой каемкой. Вообще, прими, пожалуйста ванну…

— Зачем? — удивился я.

— Ну, затем!.. Делай, что тебе говорят!..

И вдруг медленно, мучительно покраснела — так, что выдавилась, казалось, блестящая влага из глаз.

Щеки у нее стали просто малиновые.

Только тогда я понял, что она имеет в виду.

Сердце у меня на секунду остановилось, а потом страшно, болезненно, будто колокол, ударило изнутри.

И опять на секунду остановилось.

— Иду, — сказал я…

14. И В О Н Н А Д Е М Э Й. К А Н Ц Е Л Я Р И Я С Л Е З.