Детский поезд

– Навроде того. Только, видишь, тут вишен сверху не кладут, – зеваю я: глаза опять слипаются.

Даже в натопленном вагоне чувствуется, что снаружи холодно. Все дети, разинув рты, глядят на белое чудо за окном. По-моему, они даже не дышат.

– Что, неужели вы раньше такого не видели? – удивляется Маддалена.

Мариучча молча качает головой: стыдно ей, что приняла снег за рикотту. Какое-то время мы молчим, будто снегом засыпанные.

– Синьорина, а синьорина? – не выдерживает наконец щербатый. – Нам же, как доедем, поесть-то дадут? У меня с голодухи живот подводит хуже чем дома…

Маддалена улыбается – это она всегда так на вопросы отвечает. Сперва улыбается, а потом говорит:

– Товарищи из Северной Италии готовят нам торжественную встречу. С флагами, оркестром и целой горой еды.

– А с чего им так радоваться, что мы приедем? – вырывается у меня.

– Может, их кто заставил? – подхватывает Мариучча.

Маддалена говорит, мол, нет, они просто ужасно рады.

– Рады, что мы приедем и всё у них сожрём? – недоверчиво переспрашивает белобрысый. – Это ещё почему?

– Потому что у нас со-ли-дар-ность.

– Это что-то вроде до-сто-ин-ства? – перебиваю я, стараясь сделать лицо, как у Тюхи, только что сквозь зубы не сплёвываю.

Маддалена объясняет, что да, солидарность – это как достоинство, только в отношении других:

– Вот, скажем, есть у меня две палки салями, а у тебя нет. Я с тобой поделюсь, но и ты, когда у тебя будет два куска сыра, тоже со мной поделишься.

Неплохая, выходит, штука эта солидарность, думаю я. Вот только одно странно. Допустим, у жителей Северной Италии есть две палки салями и одну они отдадут мне. Но как я смогу в ответ поделиться с ними сыром, если до вчерашнего дня у меня и ботинок-то собственных не было?

– А я однажды пробовал салями, – сглатывает Томмазино: видать, от одних воспоминаний слюнки текут. – Мне колбасник с виа Фориа подарил…

– Что, прямо так взял и подарил? – Мариучча, пихнув Томмазино в бок локтем, щёлкает пальцами: стянул, небось?

Томмазино неловко усмехается, и я, зная его не пер вый день, лихорадочно пытаюсь сменить тему. К счастью, Маддалена меня не слышит, потому что остальные дети снова начинают кричать. Я проталкиваюсь к окну и вижу за заснеженным полем что-то новое. Только сперва даже не понимаю, что именно, настолько оно незнакомое: ровное, неподвижное и серое, будто кошачья шерсть.

– Что, моря тоже не видели? – хохочет Маддалена. – Уж его-то вы должны были узнать!

– А моя мама Антониетта говорит, море – штука совершенно бесполезная, от него только холера и в горле першит.

– Это правда, синьорина? – хмурится Мариучча: всё-то ей не так.

– Ну, в море можно мыться, – начинает перечислять Маддалена, – плавать, нырять, развлекаться…

– Значит, коммунисты из Северной Италии нас и нырять научат?

– Так точно, синьор! Но не сейчас, конечно, сейчас слишком холодно. Когда лето придёт.

– А я плавать не умею… – признаётся Томмазино.

– Да ну? – поддразниваю его я. – Ты же летом на Искью едешь, забыл?

Он, скрестив на груди руки, обиженно отворачивается.

– Если нас и отвезут к морю, то разве для того, чтобы утопить, – вмешивается белобрысый. По-моему, он и сам своим словам не верит, а языком болтает, только чтобы Мариучча опять расплакалась.

– Это всё сплетни, – обрывает его Маддалена, – нечего их слушать…

– А у вас, простите, дети есть? – не унимается тот.

Я вижу, что Маддалена впервые за всё это время мрачнеет. И тут же бросаюсь на её защиту:

– Какие ещё дети? Она ведь не замужем!

– Ну, а если бы были, – настаивает белобрысый, – вы бы их в наш поезд посадили? Или всё-таки нет?

– Да что ты вообще понимаешь! – кричу я. – В поезде с нами только те, кто нуждается в помощи, а не те, у кого и так всё есть. Иначе что это за солидарность?

Маддалена молча кивает.

– А скажите честно, – с озорным блеском в глазах спрашивает Мариучча, – тот молодой человек на вокзале, который вам помогал детей считать, – ваш возлюбленный?

– Почему сразу возлюбленный? – снова вмешиваюсь я, чтобы не смущать Маддалену. – Он тоже коммунист, я его как раз перед отъездом в городе видел…

– И что? Хочешь сказать, если коммунист, то и влюбиться не может?

– Некогда ему! Тут южный вопрос надо решить, не время о любви думать…

– У любви множество лиц, и не только то, о котором вы думаете, – перебивает Маддалена. – Скажем, сидеть здесь с вами, несносными сорванцами, – это что, не любовь? А ваши мамы, посадившие вас в поезд и отправившие за тридевять земель, в Болонью, Римини, Модену… разве они вас не любят?

– Как так? Кто же отсылает прочь тех, кого любит?

– Знаешь, Амери, иногда тот, кто отпускает, любит тебя гораздо больше, чем тот, кто удерживает…

Этого я не понимаю, но переспрашивать не решаюсь. Маддалена говорит, что должна проверить, как там другие дети, и уходит, а мы с Томмазино и Мариуччей, чтобы скоротать время, садимся играть в «Камень, ножницы, бумага».