Детский поезд

Томмазино с Мариуччей на меня косятся, а я от шнурков своих коричневых взгляда не отрываю. До отъезда считал, что в новых ботинках чего хочешь добьюсь. А вместо этого сижу тут, никому не нужный, да и ботинки тесные, неудобные.

Маддалена поглядывает на нас с другого конца зала, потом подходит к двум девушкам, пальцем тычет. Те кивают и отходят – то с одними поговорят, то с другими. Но вот наконец останавливается совсем рядом молоденькая пара, муж с женой, а за ними синьор с густыми седыми усами. Супруги улыбаются. Жена – светловолосая, совсем ещё девчонка – протягивает руку, гладит Мариуччу по голове и огорчённо поджимает губы, будто та виновата, что острижена под мальчишку. Потом смотрит на мужа, приседает перед Мариуччей на корточки.

– Хочешь пойти с нами?

А Мариучча и не знает, что сказать. Я пихаю её в бок: если и дальше будет молчать, примут за глухую или, того хуже, за дурочку, и тогда уже никто не возьмёт. Смотрю: кивает.

– А как тебя зовут? – спрашивает жена, положив руки Мариучче на плечи.

– Мария, – отвечает та, чтобы больше походить на итальянку, а сама руки за спину прячет.

– Мария! Какое очаровательное имя! Вот, Мария, держи, – и достаёт жемчужный браслет, а за ним – жестянку с печеньем и карамельками.

Мариучча молчит, руки за спиной держит.

– Не любишь конфеты, Мария? – разочарованно спрашивает синьора. – Бери, это тебе…

Тогда Мариучча всё-таки собирается с духом.

– Не могу, синьора, – говорит. – Мне сказали, тут стоит только руки протянуть, мне их вмиг отрежут. И как я тогда помогу своему отцу-башмачнику?

Синьора переглядывается с мужем, потом берёт Мариуччины ладошки и стискивает в своих.

– Не бойся, доченька, твои чудесные маленькие ручки в безопасности.

Услышав это «доченька», Мариучча наконец-то берёт жестянку.

– Спасибо, – бормочет она. – Но только… с чего все эти подарки? Неужто из-за имени?

Те двое прищуриваются, вскидывают брови: похоже, не понимают. К счастью, подоспевшая Маддалена объясняет, что до сих пор девочка получала подарки только на именины.

Смущённая Мариучча снова берёт молодую синьору за руку – боится, что та откажется и оставит её с нами. Но синьора и не думает отказываться – наоборот, себя от радости не помнит:

– Вот увидишь, столько всего я тебе ещё подарю! Забудешь и думать об именинах, доченька!

Забыть об именинах – такого я понять не могу, да и Мариучча, кажется, тоже. Но в руку доброй синьоры вцепляется мёртвой хваткой, чтобы та уж точно её не бросила. Мне кажется, она напоминает Мариучче покойную мать, царствие ей небесное, – хотя кто его знает. Ясно одно: Мариучча машет нам и уходит. А мы остаёмся вдвоём в огромном зале.

Но тут к Томмазино подходит тот синьор с густыми седыми усами, протягивает руку.

– Приятно познакомиться, я Рад! – говорит он с хитринкой в глазах, будто дразнится.

– Я тоже рад… – отвечает Томмазино и, вытерев руку об штаны, здоровается как взрослый. Усач не понимает шутки, но продолжает:

– Ну-с, загорелый молодой человек, хочешь пойти со мной?

– Небось, и попотеть придётся? – по-деловому интересуется Томмазино, прикидывая, в поле или в доме придётся работать.

– Что ты, автомобиль буквально за дверью. Какие-то полчасика – и на месте.

– Автомобиль? Вы что, извозчик?

– Неужели похож? О, я понял! Этот юноша любит пошутить! У него есть чувство юмора! Пойдём-ка со мной, Джина ждёт, ужин уже на столе, всё горячее!

При словах «ужин», «стол» и «горячее» Томмазино не задумываясь подсекает эту крупную рыбу.

– До свидания, Амери, удачи тебе!

– И тебе всего хорошего, Томмазино! До скорого…

12

Томмазино тоже уходит, и я остаюсь на деревянной лавке совершенно один, в тесных ботинках и с тяжестью в животе.

Зажимаю пальцами глаза, чтобы остановить слёзы. Сидя в поезде вместе с остальными детьми – смеющимися, плачущими, носящимися взад-вперёд, – я чувствовал себя таким же сильным, как мой отец-американец. Пока Мариучча с Томмазино умирали от страха, я строил из себя взрослого, болтал, шутил… Я всё ещё был Нобелем. Но сейчас мне так же плохо, как в тот день, когда я откусил в Мерджеллине солёную сушку и, вдруг почувствовав острую боль во рту, обнаружил на ладони зуб. Побежал скорее к моей маме Антониетте, но она заперлась с Долдоном и ничего не слышала. Так что я пошёл к Хабалде, и та усадила меня на стул, развела в стакане воды «Гидролитин»[15] с лимоном, чтобы обеззаразить ранку, и объяснила, что в один прекрасный день зубы у человека начинают выпадать один за другим, в том же порядке, в каком появлялись, и на их месте вырастают новые.