Детский поезд

– Да ведь мороженое нельзя спрятать в карман, оно растает!

– А если растает, какая же это солидарность?

– Держи, вот тебе для солидарности, – и Маддалена достаёт из сумки пригоршню конфет. – Их можешь оставить братьям.

Мариучча берет конфеты и осторожно, будто бриллианты, кладёт в карман. А потом доедает последнюю ложку мороженого.

11

Потом девушки-коммунистки, усадив нас в ряд на длинной скамье, ходят взад-вперёд с чёрными книжечками в руках: смотрят номера у нас на рукавах, переспрашивают имя с фамилией, что-то записывают.

– Анникьярико Мария? – спрашивает одна у Ма риуччи. Та кивает, и девушка, прицепив ей на грудь красный значок, поворачивается к Томмазино: – Сапорито Томмазо?

– Здесь! – вскакивает тот. Девушка завязывает ему шнурки и, протянув значок, уходит.

– А я Сперанца, – кричу я вслед.

Она оборачивается, находит в списке мой номер и что-то помечает.

– А значок? – спрашиваю я, видя, что она уходит.

– У меня больше нет, но не волнуйся, товарищ сейчас принесёт ещё.

Я жду-жду, жду-жду, но больше никто не приходит, и я потихоньку начинаю беспокоиться.

Тут в зал заходит множество семей из Северной Италии. «Детей не выбирают», – вечно вздыхает моя мама Антониетта, когда я её достаю. Но здесь всё иначе. Одни явились вместе с сыновьями или дочерьми, другие, как мужчины, так и женщины – поодиночке. Бездетные кажутся более взволнованными: наверное, считают, что сейчас собственного ребёнка заведут.

В Северной Италии народ повыше и потолще, чем у нас, и лица такие бледно-розовые – похоже, слишком много ветчины с пятнами едят. Может, я тоже со временем таким стану и, когда меня вернут домой, вытянувшегося, раскормленного, моя мама Антониетта непременно скажет: «Дурная трава быстро растёт!» Потому что в похвалах она не особенно сильна.

Та девушка с чёрной книжечкой наконец возвращается вместе с какой-то парой с Севера и останавливается возле малышки за три человека от меня. Волосы у девочки длинные, глаза голубые, так что забирают её сразу. А ко мне до сих пор никто и не подошёл – наверное, потому что я почти лысый, как дыня. Пара с Севера берёт блондинку за обе руки и уходит. Потом девушка приводит рыжую толстушку. Она всё ходит и ходит туда-сюда, пока не останавливается совсем рядом со мной, у двух девчонок с тёмными косами – скорее всего это сёстры, учитывая, как они похожи. И действительно, рыжая уводит обеих: одну за одну руку, другую – за другую.

Я ёрзаю, прижимаясь поближе к Мариучче и Томмазино:

– А давайте притворимся, будто мы братья и сестра, чтобы нас всех троих забрали?

– Ты чего, Амери? Они, конечно, северяне, но ведь не слепые! Или, думаешь, не разглядят, что ты рыжий, я тёмный, а у Мариуччи волосы хоть и стрижены коротко, но всё равно светлые, как солома? Ну скажи, как мы можем быть ей братьями?

Томмазино прав, это у меня что-то голова кругом идёт. Просто другие дети расходятся по домам со своими новыми родителями, а мы всё ещё здесь. Никому мы не нужны: угольно-чёрный, зловредный рыжий и остриженная под горшок девчонка.

Чем быстрее пустеет зал, тем он кажется громаднее и холоднее. Малейший шорох, даже самый тихий, отдаётся раскатами грома и гулким эхом. При каждом моём движении лавка трещит пулемётной очередью, хоть со стыда сгори. На болтовню у нас с Мариуччей и Томмазино просто не хватает духу, приходится объясняться знаками. Томмазино вытягивает указательный палец, поднимает большой, будто из пистолета стреляет, и крутит вправо-влево запястьем: «Похоже, нам места не найдётся». Мариучча покачивает ладошкой, будто лодочка плывёт: «И что нам теперь делать?» Я пожимаю плечами: «А я знаю?» Томмазино, вскинув брови, протягивает мне раскрытую ладонь: «Кто у нас тут Нобель?» «Ну да, в нашем переулке я был Нобелем, но здесь-то я никто», – хочется мне сказать, но таких жестов нет, и я просто втягиваю воздух носом, а потом шумно выдыхаю через рот, как Долдон – сигаретный дым.

Маддалена, поглядев на нас издали, тоже начинает разговаривать жестами – вскидывает вверх открытую ладонь: «Подождите, подождите, и до вас дело дойдёт!» А я уже думаю, как посмотрю в глаза моей маме Антониетте, когда никто меня не возьмёт и придётся вернуться назад. «Ещё и на всю Северную Италию ославился!» – вот что она скажет. Потому что в утешениях тоже не особенно сильна.

Наконец в сопровождении одной из девушек подходит парочка, останавливаются. Волосы у женщины повязаны платком, но видно, что они чернющие, как у мамы. Сама она не высокая и не толстая, кожа смуглая. Стоят втроём, нас разглядывают. Я выпрямляю спину, приглаживаю волосы на голове. Пальто на женщине распахнуто, под ним платье в красный цветочек.

– У моей мамы платье точь-в-точь такое, только она его летом носит, – пытаюсь подластиться я.

То ли не поняв, то ли не расслышав, та оборачивается к девушке – будто курица, которую держала когда-то Тюха.

– Платье… – повторяю я, но уже не так уверенно.

Девушка берет её под руку, что-то шепчет и уводит к другой группе детей.