Детский поезд

Взглянув на часы, я понимаю, что пора обедать, и мне вдруг кажется, что эта кастрюля приготовлена именно для меня, к моему приезду. Поэтому просто снимаю крышку, беру вилку и исполняю твою последнюю волю.

Покончив с пастой, я мою кастрюлю, ставлю её вверх дном сохнуть, потом закрываю за собой дверь и начинаю медленный спуск вниз, к широким улицам. Прохожу по чёрным булыжникам мостовой под развешанным над улицей бельём, миную ряд скутеров, похожих на уснувших лошадей, иду мимо распахнутых по случаю жары окон и дверей, старательно отводя взгляд, чтобы не подглядывать за жизнью тех, кто живёт в этих тесных каморках.

Навстречу мне выходит из своего полуподвальчика незнакомая женщина с ещё молодым, но уже отмеченным печатью усталости лицом и длинными чёрными волосами. Она глядит на меня, прикрыв глаза ладонью, щурясь от яркого света:

– А вы, должно быть, старший сын покойной донны Антониетты, царствие ей небесное, скрипач?

– Нет, – отвечаю, – я её племянник, – и иду дальше, не собираясь снова становиться частью жизни этого переулка, полной сплетен и склок. К тому же мне не нравится эта незнакомка, назвавшая тебя «покойной». А она не отстаёт, ковыляет в паре шагов позади.

– Её увезли с утра – из-за жары, понимаете? Нельзя было оставлять, квартирка такая маленькая, а по телевизору сказали, температура ещё поднимется… Да слышите вы меня или нет? – не выдержав, кричит она.

Я оборачиваюсь, касаюсь рукой виска, киваю:

– Я глух на одно ухо.

– Ах, простите, – недоверчиво бормочет женщина. – Отпевание завтра утром, в половине девятого, в церкви нашей святой… – она снова подозрительно косится на меня и, уже вернувшись в дом, кричит мне вслед: – И передайте… её сыну! – всем своим видом показывая, что делает это только из уважения к тебе, прожившей в этом переулке всю свою жизнь, а не к беглецу-сыну, так ни разу тебя и не навестившему.

Вместо того чтобы тащиться по виа Толедо, я решаю срезать переулками: там хотя бы не так жарко, – но сразу же теряюсь среди украшенных свечами и цветами уличных часовен, окружённых смуглолицыми людьми с кривыми зубами и хриплыми голосами. А потому, сам того не желая, снова оказываюсь возле церкви, где простодушная монахиня накормила меня супом, помидорами и хлебом с маслом, – той самой, где, по словам соседки, тебя завтра будут отпевать. Я стою пару минут у дверей, не входя – делаю вид, что молюсь, – а сам думаю, что, однажды сбежав отсюда, теперь сюда же и вернулся, только тебя на этот раз не застал. Ты ушла не попрощавшись. И точно не вернёшься.

39

Снова пересекаю площадь и выхожу к набережной, где раскинулись самые шикарные гостиницы. В каких-то мне уже случалось останавливаться – ты ещё смеялась: выросла, мол, дурная трава, урожай деньгами собирает… Я хотел купить тебе новую квартиру – в нормальном доме, с лестницей, большими балконами и домофоном. Но ты сказала: «Нет, не хочу переезжать. Это ты у нас перекати-поле, а я давно мхом обросла. Вот и твой брат Агостино уже который год уговаривает к ним с женой на Вомеро перебраться, экая щедрость… Хотя видел бы ты, какие там комнаты, какая мебель, какой вид!..»

А в мой миланский дом ты отказывалась даже приезжать. Как и в Модену, где так ни разу и не была – ни в те годы, когда я жил с Дерной, Альчиде и Розой, ни после, когда учился в консерватории. Может, ты поездов боялась? Почему-то я никогда тебя об этом не спрашивал – и уже никогда не спрошу. Думаю, мы всё-таки любили друг друга, хоть и на расстоянии. А что думала ты… кто теперь знает?

Выбираю самый дорогой отель, толкаю стеклянную дверь, и в лицо бьёт поток ледяного воздуха, мигом высушивая пот. Подхожу к стойке, прошу номер.

– Вы бронировали?

– Нет, – отвечаю.

Во взгляде консьержа сквозит сомнение:

– Боюсь, синьор, все номера заняты…

На нём очки в позолоченной оправе, редкие волосы зачёсаны назад при помощи изрядного количества геля, а вид такой важный, будто в кармане ключи от рая, а не от люксов. Хотя, может, для него это одно и то же.

– У меня дочь вечером родила, приехал вот с внуком познакомиться, – выдумываю я на ходу и, чтобы окончательно его убедить, сдабриваю эти слова приличными чаевыми.

– О, понимаю, синьор… Надеюсь, вы останетесь довольны, – и нетерпеливым жестом показывает пареньку в ливрее, чтобы нёс чемодан и скрипку наверх.

– Только чемодан, – говорю. – Скрипку я сам.

Консьерж едва заметно склоняет голову над стойкой, хмурит брови и, косясь на меня поверх очков, шепчет:

– На сколько дней планируете задержаться?

Я развожу руками. Он понимающе кивает.

– Могу предложить вам самое комфортное размещение, синьор. С видом на море. Мои поздравления с внуком! – и, протянув мне ключи, расплывается в широченной улыбке. – Документы вам вернут в течение ближайших минут, синьор Бенвенути, – добавляет он, вцепившись в моё удостоверение личности.