Детский поезд

Священник говорит о тебе, как о старой знакомой, и, наверное, у него есть на это причины. Может, к старости ты начала посещать церковь, ходить по воскресеньям к мессе, исповедоваться и принимать причастие, может, даже читала с соседками розарий[23]. Может, он знает тебя лучше, чем я. А я тогда, наверное, знаю хуже всех. Говорит, ты была доброй женщиной, и теперь Господь во славе Своей призвал тебя на небо, где ты пребудешь вместе со всеми святыми и ангелами. Но, даже будучи чужаком, я уверен, что тебе не было дела до ангелов, святых и рая – тебе было хорошо здесь, в переулке, в своей комнатке, среди певучей речи соседей. Не для того ты готовила дженовезе, чтобы назавтра отправиться к святым и их славе! Но смерть коварна и всесильна, она загоняет людей в паутину привычек, маловерия, пороков. Каждый из нас пестует собственный способ её избежать – и ошибается. Ошибается, считая, что не умрёт, приготовив на завтра дженовезе. Ошибается, сбежав в другой город в поисках иной судьбы. Ошибается, надеясь, что музыка его защитит. Спасения нет: смерть заберёт всех без разбору. Может, я и сам приехал сюда, чтобы умереть – от страха, от жары… или от тоски.

Мне хочется кричать, но изо рта не вырывается ни звука, а если заставить себя вскрикнуть, тотчас ручьём хлынут слёзы. Священник велит нам садиться – и мы садимся, вставать – мы встаём: совсем как учёная обезьянка у того старика на Ретифило. Потом он подзывает нас принять причастие, и многие, поднявшись с деревянных скамей, выстраиваются в очередь, хотя, например, косматый старик с дёргающимся глазом остаётся сидеть. Я тем временем разглядываю картину, изображающую смерть святой, чьи алые губы ярко выделяются на бледном лице. Она вовсе не похожа на умирающую – скорее, на очаровательную девушку, которая собирается на праздник. А поскольку подойти и взглянуть на тебя духу мне не хватает, я пытаюсь представить, что святая на картине – это ты, лежащая в гробу: умиротворённая, с тщательно убранными под платок волосами. Потом, пока очередь желающих получить причастие не разошлась, я поднимаюсь, иду к алтарю и, остановившись в углу, напротив кафедры, вытаскиваю из футляра скрипку. Стоит мне коснуться смычком струн, как церковь наполняет сладостная мелодия, которая то взлетает вверх, то спускается вниз, местами больше напоминая гимн радости, а не плач матери, скорбящей по сыну. Это ария из «Stabat Mater» Перголези, но откуда тебе знать? Ты ведь ни разу не слышала моей игры.

Я играю минут пять, может, десять: правая рука, левая, смычок, струны… Когда музыка кончается, слышен лишь шум дождя. Все снова рассаживаются. Священник молчит. Я старательно отвожу глаза от тёмного деревянного ящика посреди церкви, в ко тором лежишь – будто паришь в воздухе – ты, но взгляд как нарочно снова останавливается на нём. Единственное, чего я сейчас хочу, – ускользнуть отсюда, а потом сразу же уехать, немедленно, даже не заскочив в отель за вещами. Уехать, словно никогда не возвращался, а ты до сих пор стоишь на перроне и ждёшь.

Священник объявляет, что месса окончена и мы можем идти с миром, расходиться по домам. Но какой может быть мир, какой дом? Вперёд выступает коротко, по-мужски стриженная старушка. По её сигналу четверо мужчин поднимают твой гроб на плечи и выносят из церкви. Один из них – тикозный старик. Помедлив несколько секунд, старушка вскидывает в воздух левый кулак. И улыбается, глядя на меня. Я приближаюсь к гробу, касаюсь дерева – твёрдого, чуть шершавого. Потом отдёргиваю руку, сую в карман. Люди у меня за спиной один за другим подходят попрощаться и, склонив головы, исчезают.

Дождь снаружи прекратился, но брусчатка под ногами ещё влажная. Пахнет землёй и гнилью. Ко мне, раскинув в стороны руки, идёт та коротко стриженная старушка, а за ней темноволосый мальчик-служка, уже без рясы и кадила.

– Ну же, Кармине, не стесняйся, – говорит она мальчику, – этого синьора тоже зовут Сперанца…

Я не понимаю, стараюсь оборвать разговор: мне хочется только уйти, уйти как можно скорее.

– Вы, должно быть, обознались, синьора, моя фамилия Бенвенути, – и быстрым шагом направляюсь к дороге. Но она, окликнув меня по имени, кладёт обе руки мне на плечи. Теперь я узнаю мальчика: это тот самый ребёнок, что ходил вчера вместе с другими под моим балконом. Он глядит на меня прищурившись, словно всё это: церковь, сырость, твой гроб тёмного дерева, удаляющийся на плечах четырёх незнакомцев, – моя вина. Хотя, наверное, мне просто кажется, и передо мной вовсе не он, а просто опечаленный мальчишка, стесняющийся мужчины средних лет, которого никогда раньше не видел.

– Ты был в поезде, – заявляет старушка, будто продолжая давнишний спор, и я узнаю голос раньше, чем её саму.

Но не отвечаю: даже не пытаюсь оправдаться, что никогда не езжу поездами, поскольку изматывающий стук колёс, словно кончик языка, раз за разом касающийся больного зуба, заставляет меня снова и снова думать о сбежавшем ребёнке.