Детский поезд

– Уж сколько времени прошло, – говорит она, не дождавшись ответа, – но все вы, что поделать, так навсегда и остались для меня малышами. Многие даже по-прежнему заходят в гости – и те, кто вернулся, и те, кто остался на Севере.

И потихоньку – так проявляется на глянцевой бумаге под действием реактивов фотография – картинка становится чёткой. Я вспоминаю её рот, волосы, глаза, форму скул… Но прежде всего – голос, который слышался из мегафона перед отправлением поезда, а после отчитывал меня за то, что я не приходил за письмами Дерны…

Дождь начинается снова, но настолько слабый, что из-за жары даже не успевает коснуться земли.

Перед церковью остались только мы втроём.

43

Похоже, прилавки с фруктами и овощами на рынке Пиньясекка обладают даром речи: мне кажется, здесь призывно кричат не торговцы, а сами товары, бесценными арт-объектами выставленные в корзинах и на крохотных столиках. Маддалена идёт впереди, держа мальчика за руку, я – чуть сзади, как раньше ходил с тобой. Ты вечно ругала меня, но разве это была моя вина? И разве моя вина, что ботинки снова натирают мне ноги, а на пятках с каждым шагом вспухают волдыри? Перебравшись через узкую, до отказа набитую товарами и людьми улицу, Маддалена останавливается, дожидается меня. Она всегда точно знает, куда нас вести: меня, мальчика с чёрными, как ночь, волосами, детей в поезде… А мы всегда следуем за ней.

Прохожие толкают меня то вправо, то влево, но я больше не пытаюсь их избегать. Узнав Маддалену у церкви, я поначалу видел её такой же высокой и сильной, какой помнил с детства. Но теперь, в лабиринте улочек Испанского квартала, мне кажется, что с возрастом она будто ссохлась, надломилась. Воздух здесь спёртый, за спиной слышен гомон толпы, и я непроизвольно прикладываю руку к уху, чтобы немного приглушить шум и вычленить голос Маддалены.

– Кармине – сын твоего брата Агостино, – повторяет она.

Ты обещала, что на мой десятый день рождения приедешь в Модену с таким подарком, о каком я и мечтать не мог. Это был первый раз, когда ты согласилась меня навестить, и все мы, даже Роза с Альчиде, ужасно волновались. Но с утра зазвонил телефон. Трубку взяла Дерна. Ты поздравила меня и сказала, что не приедешь: доктор рекомендовал полный покой.

– Но ты ведь как-нибудь соберёшься посмотреть на братика? – спросила ты, прежде чем попрощаться. – Он родится уже совсем скоро.

Я не ответил. Слёзы жгли мне глаза, будто я снова метался в лихорадке.

Пару месяцев спустя мы узнали, что у тебя родился ещё один мальчик. Ты дала ему имя Агостино, в честь твоего отца, и фамилию Сперанца, чтобы надежда никогда его не покидала. А я решил, что больше никогда не переступлю порог твоего дома.

Когда я спросил Альчиде, могу ли попробовать поступить в консерваторию, он дал мне денег на билет и купил новый пиджак – право стать студентом я должен был заслужить сам. Осенним утром мы с маэстро Серафини сели в поезд до Пезаро. Равнина за окном тонула в густом тумане, а я думал, что этот равномерный перестук снова означает моё расставание с домом.

Маэстро Серафини оставил меня в большом зале с дубовыми полами и креслами, обитыми красным бархатом, где уже сидели другие мальчишки моего возраста. Когда подошла моя очередь, я вынул из футляра скрипку и заиграл: смычок, струны, правая рука, левая… Мы выбрали арию из «Stabat Mater». Я прошёл прослушивание, был принят и остался в интернате.

44

Маддалена шепчет мне на ухо, что у родителей мальчика проблемы с законом.

– В каком смысле?

– Они в тюрьме, – так же тихо, чтобы не услышал ребёнок, отвечает она. Я оторопело замираю посреди дороги, и белый скутер, который оседлали сразу трое парней, едва не задевает мой локоть. Маддалена с мальчиком скрываются в толпе. Я запоздало перехожу на бег, но нагоняю их только у самого дома.

– Пришли, – объявляет она.

Четырьмя пролётами выше на двери обнаруживается табличка «Крискуоло». Квартирка крошечная, но опрятная – правда, немного похожа на походный бивак, хоть Маддалена и говорит, что прожила здесь уже тридцать лет. Просто ей не нравится обрастать вещами, вот она и покупает только самое необходимое. То есть, думаю я про себя, почти ничего.

Хозяйка усаживает нас на кухне, наливает по стакану холодной воды.

– Хотите с «Гидролитином»? Сейчас сделаю.

Из бесконечного хранилища давно забытых вещей у меня в голове вдруг всплывает образ моей собственной крохотной ручонки, которая, засыпав в горлышко таинственный порошок, изо всех сил трясёт наполненную водой бутылку. И теперь, почти пятьдесят лет спустя, я повторяю те же действия, после чего, откупорив бутылку, наполняю стаканы.

– Кармине, – спрашивает Маддалена, – ты рисовать любишь?

Тот не отвечает. Тогда Маддалена даёт ему лист бумаги и горсть разноцветных фломастеров:

– Вот, нарисуй мой портрет. Только сделай меня красивой, ладно? Как в молодости, когда я познакомилась с твоим дядей Америго, – и протягивает чёрно-белую фотографию, на которой она снова такая, какой была.