Детство

– Спаси тя Христос, – Крестится тот истово и присаживается напротив, не чинясь. Пару минут мы пили чай в полном молчании, а затем Никодим решил отблагодарить меня своими байками.

– Кажный год к Сергию хожу, – Шумно сёрбая кипяток, рассказывал он благостно, – да и не по разу! На Пасху вот, а потом и в конце лета ишшо. По другим святым местам тож. Навидался чудес!

Лицо Никодима просветлённое, он давно уже по святым местам ходит, чуть не двадцать лет. Сейчас вот в Троице-Сергиеву Лавру, потом домой, в Зарядье. Отдохнёт немного, повидает внуков, и снова куда-нибудь направит свои ноги.

– Болят колени-то? – Лукаво спросил паломник, пряча улыбку в неухоженных усах, – то-то! Ничево! Годик-другой так походишь, так и мозоли на коленях будут. Гляди!

Он задрал грязную штанину из грубого рядна, показывая опухшие колени, покрытые какими чудовищными мозолями, мало не роговыми наростами, сочащиеся сукровицей и как бы не гноем.

– Летом почитай половину пути от Москвы на коленках проползаю! Так-то!

На лице совершенно детская улыбка, странная при нечёсаных волосах и общей неухоженности. Трактир тем временем начали наполнять другие паломники из моей группы, разговор сам собой перешёл на чудеса.

Начал Никодим, а там и другие подхватили. Если верить им, то монахи здесь мало не по воде ходить могут, а чудеса происходят совершенно библейские, вплоть до исцеления проказы и восстания мёртвых.

Слушаю их, и завидую искренне. Верят! Верят в чудеса, верят в Бога, верят в то, што паломничество очистит их от грехов вольных и невольных. А я не могу.

С тяжким сердцем пошёл в Лавру, штобы успеть на молебен. На паперти выбрал одноногого нищего, у которого поперёк заросшево лица тянулся грубый шрам. Шрам и особые повадки выдавали в нём солдата, и я щедрой рукой сыпанул ему медной мелочи.

Нищий закрестился, благодаря, а мне почему-то стало ещё хуже. Защитники! И вот так вот, на паперти.

Пока не начался молебен, прошёл и расставил свечи. Потом честно отстоял службу, вслушиваясь в молитвы, но ничегошеньки в моей душе не ворохнулось. В лесу когда бутовском жил, больше Бога было, чем здесь. Да даже когда тётка молилася, там был Бог. Жестокий тёткин Бог, а не мой добрый Боженька, но был же!

Хотя… кошуся на просветлённые лица других паломников… может, это я такой урод?

– Отмолил грехи? – Поинтересовался Милюта-Ямпольский, не вставая с нар, только што книжку в сторону отложил. Будто не на неделю в паломничество я уходил, а из нужника вернулся. Только что комната сызнова засрата до полново изумления.

– Так, – Желания разговаривать ни малейшево. Скинув котомку на нары, сел там же в задумчивости, а потом и лёг.

– Вот и я – так, – Вздохнул тот, потянувшись за кисетом и трубкой, – существование без цели и смысла. Кто я? Кто мы все? Твари Божьи, ждущие Страшного Суда, или искорки сознания, несущиеся в бескрайней пустоте Вселенной?

Затянувшись, он пустил по комнате клубы специфически пахнущево дыма. Опять никак к азиатам ходил? Впрочем, пусть ево!

Паломничество сделало всё только хуже. Несколько дней я существовал, как раньше, и даже отскрёб заново комнату, но потихонечку накатывало безразличие ко всему. Сперва перестал тренироваться, а потом и вовсе – выходил из комнаты флигеля только штоб поесть, да ровно наоборот. Всё остальное время я лежал у себя в нумере, и мысли мои крутилися исключительно вокруг погибшей, да собственной бездушности.

В Лавре Бога не увидал! Што я тогда, не православный теперь?! По всему выходило, што так, а может и вовсе – нехристь какой, раз в храмах Бога не нахожу, а в лесу вижу.

Соседи иногда пыталися разговорить меня, но тщетно. Слова их проходили мимо, не задевая разум.

– Вот, – Будто сквозь вату слышу голос судьи, – полюбуйся! Третью неделю с нар почти не встаёт. Мы уже волноваться за его рассудок начали! Сами пытались вывести из этого странного транса, но не справились. Может быть, у вас получится, молодой человек?

– Егор? – Надо мной показалось лицо Мишки, и я вяло удивился. Какое-то время он молча рассматривал меня, а потом потянул за рукав, – Пошли!

Пономарёнок помог мне обуться, как маленькому, и потянул за руку. Скока мы шли и как, не могу даже сказать, но очухался я тока на берегу речки.

– Рассказывай! – Мишка лёг напротив меня и подпер подбородок кулаками, внимательно уставившись мне в глаза, – Што случилося-то?

Сперва неохотно, но потом слова полились из меня рекой. Мишка слушал, хмуря брови и внимая каждому слову. А меня тем временем как прорвало! Слёзы, сопли, рыдания! Как девчонка!

Всё превсё рассказал! Поджог тётушки Вольдемаровой с убийством горнишной, приключения свои бутовские, и чуть не детские грехи припомнил.

Но полегче стало, как выговорился. Священнику-то сказать не могу, донесёт потому как. Обязан! А держать такое в душе тяжко.

– Што-то не сходится, – Сказал Мишка, наморщив лоб, – Нет-нет! Я помню всё, просто… Ладно, полегчало?