Детство

Ухожу, старательно делая вид, что так и надо. Никто не окликнул… да и есть ли кому дело до меня? Сестричка милосердная, может, и отошла для того, а? Чтоб мог сбежать, значица.

Выйдя за ворота как так и надо, постарался затеряться во дворах, чтоб не отыскали. А то ну его, этот вошь-питательный дом! Ладно ишшо под осень, можно бы и задуматься было, коли совсем прижмёт. Но летом?!

Говорят, есть и хорошие сиропитательные приюты, но попасть туда не проще, чем кулаку-мироеду в рай. Какие получше, так деньгу отдай, что пристроиться[51]! Говорят, до тыщщи рублёв доходит, а за такие денжищи-то чегой не енто… не сиропитать?! Лавчонку в селе можно поставить да товаром затоварить, а то и две. За тыщщу-то!

Хозяину моему бывшему ста рублевиков хватило бы за глаза, чтоб нормально учил и по хозяйству не загонял. А то ишь ты, благотворители! За тыщщу рублёв, оно бы кажный взялси! Затрат на рупь, прибытка на два, да ишшо и слава, что людям помогает.

А ентот… вошь-питательный[52], ну его! Мрёт там народишко хужей, чем крестьянская детвора по весне. И круглый год притом! На Хитровке тех, кто оттуда сбег, хватает. Всякое рассказывают, но никто, вот ни на золотник, хорошего чего.

Опять забурчало брюхо и пришлось искать во дворах, где бы присесть, да чтоб лопухи поблизости росли.

– Чегой это ты! – Ребята чуть помоложе встретила меня, не пропуская, насупившись и сомкнув ряды, ровно стеношные бойцы. Задираться против пятерых не стал и по чести рассказал всё как есть. Оно мне надо? Драться-то, коли не лезут пока, да ишшо в чужом дворе. Это токмо кажется, что никого кроме нас и нетути, а вот ей-ей! Бабка чья-то наверняка в окошко поглядывает.

– Во! – Для наглядности задираю штанину, – Видал!? Говорю же, с больнички ушел, потому как в вошь-питательный дом с ея хотели отправить.

– Ух ты! – Белобрысый почти до прозрачности мальчишка присел рядом и потыкал пальцем, – Как хромой-то не остался!

Брюхо опять заурчало и ребята засмеялися.

– Иди! Вот тама нужник, газеты старые тож.

Вышел как, а мальчишки всё здесь – любопытственно, значица. Я так сразу подумал – эге!

– Ну, рассказывай! – Обступили меня они, – Что там в больничке-то, как попал?

– С Ходынки, – И молчу, любопытственность нагоняю.

– Ну?!

– Гну! Я не жрамши должен языком чесать? Мало что не заплетается, а тут вас весели!

Ребята переглянулися.

– Я картофелин парочку могу, – Нерешительно сказал один – тот, что с рыжиной чуть заметной.

– Хлеба могу… и сала чуть, старого, – Отзывается второй.

– Тащи!

Чуть не час цельный рассказывал – про Ходынку, да про больницу, да про Хитровку. Устал уже, да и еду всю, что ребята вынесли, подъел потихонечку.

– Дорогие гости, не надоели ли вам хозяева?! – Издали сказал колченогий мущщина, спустившийся откуда-то из квартир.

– Дядя Аким, тут Егор из больницы сбёг, а до того на Ходынке был! – Загалдели мои новые знакомцы.

– Ишь ты, с Ходынки? Не врёшь? – Он пытующе посмотрел мне в глаза, – Не врёшь… А то вишь ты, много после Ходынки нищих-то объявилось, да все в нос калечеством своим тычут, на жалость пробирают.

С тех домов уходил мало что не по тёмнышку, только-только времени хватало, чтобы до Хитровки добраться. Всё превсё рассказал – про то, как от мастера сбёг, про Хитровку, про Ходынку, больничку, вошь-питательный приют. Не только дядька Аким слухал, но и бабы тутошние собралися.

Вздыхали, а потом всяко-разной снеди с собой в старый штопаный многажды плат, завернули. Картошка, хлебушек, репок парочка старых, яичек варёных. Ни много, ни мало, а дня на два хватит – не зря языком чесал, значица!

* * *

– Само-то подошёл, – Бурчу под нос, подходя к Хитровке, – Одни ишшо с работ не пришли, другие на работу не вышли. Работнички ножа и топора, маму их конём.

– Егорка? – Близоруко окликнул знакомый нищий, побирающийся на папертях так, что хватало только-только на бутылку с немудрящей закуской, да на еду. Не калун какой, а честный пропойца.

– Он самый! Сейчас до своих сбегаю, потом поговорим!

– Егор, тама…

Но я уже не слушаю его, спешу к себе в комнату, к землякам.

– Здрав… – И замираю.

– И тебе поздорову, добрый молодец, – Поворачивается ко мне незнакомое бородатое лицо, выговаривая по вологодски, – а теперь ступай себе.

– Я тут… раньше…

– А чичас мы! – Сурово отрезал дядька, не желая общаться.

Уйти пришлось не солоно хлебавши, в расстроенных чуйствах. Пантелей с бутылкой сидел неподалёку от входа, уже расхороший.

– … вишь ты, – Толковал он, сидючи напротив, – облаву после Ходынки провели. Обосрался Серёжка-то[53], да власти московские, а крайних, вишь ты, на Хитровке нашли. Ворьё-то серьёзное утекло, как завсегда и бывало. Рвань всякую, вроде меня, на тюремных курортах подержали, да и отпустили.

– А земляки твои, – Патнелей допивает из горла и разбивает бутылку об валяющийся под ногами камень, – и рабочий люд всякий, они крайними и оказались. Оно, вишь ты, всё как всегда.

– И где теперя искать их? Тулупчик, опять же…

– Неведомо то, Егорка, – Нищий широко развёл руками, – А тулупчик… забудь!

Видя, что сижу весь, как в воду опущенный, Пантелей меня подбодрил: