Детство

— Хитровский, по весне от мастера сбёг, аккурат в Великий Пост, так допёк ён. Но вы не подумайте чего! Своими руками на хлеб зарабатываю, не оголец и не попрошайка какой!

— Мне-то што, — Пожал старик костистыми, но всё ишшо широкими, не по возрасту, плечами и снова выпустил в воздух клубы вонючего дыма, — без документов?

— Были документы, — Вздыхаю, подбирая под себя ноги, — да у мастера остались. Как сбёг, так ён их, сказали, в полицию передал.

— Сбёг, да в полицию? Ну тогда тебе одна дорога — в вошь-питательный дом, хе-хе!

— Я было думал, на воспитание в деревню иль в село отдадут, — Тяну с сумлением в голосе, — деревенский чай, да не сосунок. Четыре рублевика за меня, и в поле работать гож. Кто ж откажется-то!? Себя-то всяко прокормлю, да ишшо и прибыток хозяину.

— Бегунка-то? Неблагонадёжного?

Старикан, пыхая дымом и подымая кустистые брови, походя ломает мои хотелки. Эхма!

— И то верно, — Подымаюся решительно, и к воротам, — Спасибо, дедушка!

— Иди уж… внучек!

Ухожу, старательно делая вид, что так и надо. Никто не окликнул… да и есть ли кому дело до меня? Сестричка милосердная, может, и отошла для того, а? Чтоб мог сбежать, значица.

Выйдя за ворота как так и надо, постарался затеряться во дворах, чтоб не отыскали. А то ну его, этот вошь-питательный дом! Ладно ишшо под осень, можно бы и задуматься было, коли совсем прижмёт. Но летом?!

Говорят, есть и хорошие сиропитательные приюты, но попасть туда не проще, чем кулаку-мироеду в рай. Какие получше, так деньгу отдай, что пристроиться[55]! Говорят, до тыщщи рублёв доходит, а за такие денжищи-то чегой не енто… не сиропитать?! Лавчонку в селе можно поставить да товаром затоварить, а то и две. За тыщщу-то!

Хозяину моему бывшему ста рублевиков хватило бы за глаза, чтоб нормально учил и по хозяйству не загонял. А то ишь ты, благотворители! За тыщщу рублёв, оно бы кажный взялси! Затрат на рупь, прибытка на два, да ишшо и слава, что людям помогает.

А ентот… вошь-питательный[56], ну его! Мрёт там народишко хужей, чем крестьянская детвора по весне. И круглый год притом! На Хитровке тех, кто оттуда сбег, хватает. Всякое рассказывают, но никто, вот ни на золотник, хорошего чево не сказал.

Опять забурчало брюхо и пришлось искать во дворах, где бы присесть, да чтоб лопухи поблизости росли.

— Чегой это ты! — Ребята чуть помоложе встретила меня, не пропуская, насупившись и сомкнув ряды, ровно стеношные бойцы. Задираться против пятерых не стал и по чести рассказал всё как есть. Оно мне надо? Драться-то, коли не лезут пока, да ишшо в чужом дворе. Это токмо кажется, что никого кроме нас и нетути, а вот ей-ей! Бабка чья-то наверняка в окошко поглядывает.

— Во! — Для наглядности задираю штанину, — Видал!? Говорю же, с больнички ушел, потому как в вошь-питательный дом с ея хотели отправить.

— Ух ты! — Белобрысый почти до прозрачности мальчишка присел рядом и потыкал пальцем, — Как хромой-то не остался!

Брюхо опять заурчало и ребята засмеялися.

— Иди! Вот тама нужник, газеты старые тож.

Вышел как, а мальчишки всё здесь — любопытственно, значица. Я так сразу подумал — эге!

— Ну, рассказывай! — Обступили меня они, — Что там в больничке-то, как попал?

— С Ходынки, — И молчу, любопытственность нагоняю.

— Ну?!

— Гну! Я не жрамши должен языком чесать? Мало что не заплетается, а тут вас весели!

Ребята переглянулися.

— Я картофелин парочку могу, — Нерешительно сказал один — тот, что с рыжиной чуть заметной.

— Хлеба могу… и сала чуть, старого, — Отзывается второй.

— Тащи!

Чуть не час цельный рассказывал — про Ходынку, да про больницу, да про Хитровку. Устал уже, да и еду всю, что ребята вынесли, подъел потихонечку.

— Дорогие гости, не надоели ли вам хозяева?! — Издали сказал колченогий мущщина, спустившийся откуда-то из квартир.

— Дядя Аким, тут Егор из больницы сбёг, а до того на Ходынке был! — Загалдели мои новые знакомцы.

— Ишь ты, с Ходынки? Не врёшь? — Он пытующе посмотрел мне в глаза, — Не врёшь… А то вишь ты, много после Ходынки нищих-то объявилось, да все в нос калечеством своим тычут, на жалость пробирают.

С тех домов уходил мало что не по тёмнышку, только-только времени хватало, чтобы до Хитровки добраться. Всё превсё рассказал — про то, как от мастера сбёг, про Хитровку, про Ходынку, больничку, вошь-питательный приют. Не только дядька Аким слухал, но и бабы тутошние собралися.

Вздыхали, а потом всяко-разной снеди с собой в старый штопаный многажды плат, завернули. Картошка, хлебушек, репок парочка старых, яичек варёных. Ни много, ни мало, а дня на два хватит — не зря языком чесал, значица!

* * *

— Само-то подошёл, — Бурчу под нос, подходя к Хитровке, — Одни ишшо с работ не пришли, другие на работу не вышли. Работнички ножа и топора, маму их конём.

— Егорка? — Близоруко окликнул знакомый нищий, побирающийся на папертях так, что хватало только-только на бутылку с немудрящей закуской, да на еду. Не калун какой, а честный пропойца.

— Он самый! Сейчас до своих сбегаю, потом поговорим!

— Егор, тама…

Но я уже не слушаю его, спешу к себе в комнату, к землякам.

— Здрав… — И замираю.