Детство

К исходу второго дня пришёл дохтур, и всё так же бесцеремонно осмотрел меня, заглядывая в глаза и веля следить за пальцами. Под конец я постоял босой на ватных ногах с вытянутыми руками, и потыкал себя пальцами в кончик носа. Не попал. На этом осмотр и закончился.

— Оно бы полежать тебе ещё пару дней, — Поддерживая меня слева, деловито рассуждал один из ровесников, пока мы медленно тащилися в общие спальни, — да Карл Вильгельмович не любит бездельников, так што не обессудь.

— Строгий, — Пропыхтел тот, што справа, — Да осторожней ступай, чорт хромоногий!

В общей спальне оказалось чуть не тридцать кроватей, поставленных близко одна к другой. Меня уложили на ветхие сырые тряпки, пропахшие сыростью и мочой так, што и не отстирать, и удалились, переговариваясь о своём.

Повернув голову на бок, заметил выползающую из швов платяную вошь[65], а почти тут же и её товарок.

«— Это вам не Рио-де-Жанейро», — Мелькнула мысль, и што странно — понятная. Какие-то картинки, образы и даже немного знаний, што же ето такое.

Мысли в голове ворочались вяло, медленно, но што удивительно — очень ясно. Ранее-то как? Начну думать лишку о всяко-разном из прошлой жизни, так сразу и голова болит. Картинки там из снов сколько угодны мог мысленно рассматривать да обдумывать, а што больше — хренушки. Сразу будто гвозди в голову вбивают!

Теперя же болит и болит — не сильнее, но и не слабее. Крепко болит, чего уж там — растрясли, как дохтур сказал. Што я в дерево башкой влупился с помощью околоточного, оно ишшо полбеды. Дали б мне отлежаться хоть несколько часов, или несли б нормально, то оно бы и ничево, вставать бы уже мог нормально.

А так то с плеча на плечо перекидывали, то идти заставить пыталися. Ну и в морду лица когда. Вот оно и тово, осложнения.

В голову лезет всяко-разное из прошлой жизни. Обрывочно, как и раньше, но обрывочков больше, да и сами они тово, посерьёзней. В иное время я бы ух! Зацепился бы, да как начал бы все эти обрывочки в единый клубочек! А сейчас хочется, но как бы и тово, есть другие приоритеты.

Околоточный етот никак из головы не идёт — ну не по чину ему бегать за мной, не по чину! Вольдемар с тётушкой, оно конечно и да, но самому-то зачем? Сошку мелкую послать, а самому с тётушкой етой паскудной разговоры светские вести, меня дожидаючись.

Значица, деньги? А што ж ишшо-то?! Услыхал небось, сколько я наторговал, да ажиотаж дачников, вот и тово, стойку сделал, как пёс охотничий. Деньги, да мож идею каку-никаку вытащить из меня, тоже денежную. Ето мне с ветролётов только и тово, што сам за раз наторгую, а потом всё! А господа, они на фабриках всяко-разное могут, да законы туды-сюды вертеть, как им надобно. Небось не четыреста рубликов наторговал бы!

А так бы зачем в воспитательный дом-то? Если я преступник, то извольте к тюремщикам, а там суд и всё такое прочее. Если нет, то пошто хватать?

Што-то внутри меня ажно вскинулось — дескать, ето твой шанс! Суд, общественность! Вскинулось, да и затухло. Какой суд, кака-така общественность? Смешно.

Полицейские, они тово, с законом «Вась-Вась», и «вошь-питательный дом» тоже тово. Наслушался на Хитровке всяко-разного об употреблениях во зло, и ни-че-во! Ничево ни полицейским, ни… кто там воспитательными домами заведует? Шито-крыто, короче. Даже если и што всплывёт, то пальчиком так погрозят, и всё на етом.

Бежать бы отсюдова, если по-хорошему, и чем быстрее, тем лучшее. Ан хренушки, не то у меня состояние, штобы бегать. Я так думаю, не шибко-то много было бы етих, вошь-питанников, если бы сбежать легко оказалося. А коли воспитанников мало, то и финансирования тож, знацица. Потому стерегут!

Пока думал, комнату отпёрли и вошли мои давешние поводыри под приглядом взрослого дядьки совершенно унтерского вида, с паскудной рожей завзятого мордобойцы. У етого не то што не забалуешь, а и летать будешь! От тумаков.

— Пойдём, што ли, — Грубовато сказал один из ровесников, — В столовую тебя спустим. Выписал раз из больницы Карл Вильгельмович тебя, то и всё, а в спальни еду таскать не велено.

До столовой не близко — ажно употел, пока шёл, пусть и с помощью. Путь не близкий и такой, што вот ей-ей — как в тюрьме нахожуся. Колидоры краской шаровой покрашены, доски тож. Свет через оконца есть, да и тот какой-то шаровой, металлом и тюрьмой отдаёт. И пахнет нехорошо так — гнилью, сцаниной, плохой едой и почему-то пылью, хотя и чисто вполне.

И народу, ну никаво! Только дядька за нами идёт, унтерский, да пору раз раз таких же дядек встретили. Страшно малость даже, без людей-то. Колидоры-то ого! Громадный дом, а народу никого навстреч, так што всяко-разное в голову лезть начало.

А в столовой ничево, много народу, и почитай все — лет етак от семи и до двенадцати. Много, страсть! Большая столовая-то, одни столы в полутьме виднеются, да народ за ними.

Поставили меня провожатые у скамьи, сжали по бокам — тесно стоим-то, бок в бок упирается. Выставили на столы кастрюли здоровенные, и кто-то из взрослых скомандовал:

— На молитву!

Ткнули меня в бока, штоб не стоял молча, и ну начитывать!