Детство 2 (СИ)

… — по-большому счёту и неважно.

— Расчёт? На Иван Карпыча?!

— Э, брат! — Владимир Алексеевич усмехнулся, — Ты даже и не понимаешь, как удачлив! При большой для тебя неудаче мог и забить. До смерти. Разогретый-то.

Хмыкаю смущённо, так ведь оно чуть и не вышло!

— Да и в пиво могли подсыпать чево, — Добавляю задумчиво, — озверину каково!

— Могли, — Соглашается опекун, — а могли ещё после порки в полиции отдать обратно сапожнику. Формально если подходить вовсе уж. Смог бы с таким ужиться? Сейчас, после воли?

Мотаю головой так, што мало не отрывается.

— Так-то! А значит, побег и окончательно — репутация неблагонадёжного бродяги.

— Знакомства, значица, выручили, — Произношу задумчиво, — А дядька? Иван Карпыч?

— Здесь, — Гиляровский дёргает ус, — вовсе уж хитрозакрученно получается, детективно. Я достал документы о твоём мещанстве, и в этом случае Иван Карпыч не может быть опекуном, как представитель более низкого сословия. А сейчас вот думаю… вовсе уж шахматная партия получается.

— Так, — В голове у меня начинает крутиться по-умному, — ето если дядька меня не прибивает, то я с испугу подальше от нево? В мещанство?

— Как-то так, — Уважительно кивнул Владимир Алексеевич, — Аферу эту можно повернуть и обратно. Если ты крестьянин, то как ни крути, а можешь, пусть даже и очень косвенно, претендовать на ту землю. Маловероятно, но нервы попортить мог бы. Да хотя бы запрет на продажу оной, пока тянется судебная тяжба.

— Не уж! — С тяжёлым сердцем, но вполне решительно, отказываюсь от етаково сценария, — Очень хочется жить!

Двадцать седьмая глава

— Н-да, — Иван Акинфиевич оглядывает меня и собирает густые жёлто-сивые усы в горсть. Стою перед комиссией от ремесленной управы навытяжку, зажав картуз в рукаве и обильно потея. Прохладно в помещении, но очень уж нервенно! И вот прямо сейчас всё не так пошло, как хотелось.

Деньги, справки, настойчивость и хорошее настроение, и вот… стою, потею и портюсь настроением до самово низа.

— И хочется, — Иона Львович, вздыхая, глядит на ого-го какие немаленькие ассигнации, уголки которых соблазнительно высовываются из документов, — но колется! Ой как колется!

Справка о том, што я состою в мещанском сообществе города Трубчевска, што в Орловской губернии. Заверенное нотариусом удостоверение, што проведён опрос свидетелей, и я действительно занимаюсь сапожным ремеслом… и всё зря. И даже с ассигнациями.

— Пойми, малой, — Иона Львович, гулко сглотнув, отодвигает от себя подальше документы с денюжками, проелозив ими по накрытому сукном столу, — мы бы и рады войти в твоё положение. Не ты первый…

— Жиды такое любят, — Поясняет бодро ещё один член комиссии, Лука Никитич, — за чертой оседлости невозбранно можно проживать ремесленникам и купцам. Нам-то што! Так, чутка если, руки помаслить. Выше всё!

Палец, весь в шрамиках и мозолях, многозначительно показывает вверх, туда же закатываются глаза и вся жидковатая бородёнка.

… — и ого как выше! Через кагал жидовский, так чуть не самый-рассамый верх…

— Никитич! — Прерывает ощутимо нетрезвого коллегу Иван Акинфиевич.

— А? Ну да, ну да… — Сбивается тот, смущённо закхекав, — Што нам, жалко? Небось не собираешься работать сапожником?

Яростно мотаю головой.

— То-то! — Лука Никитич вздыхает, обдав меня густым, едучим запахом перегара, свежей сивухи и пирогов с мясом, — Не конкурент нам, так почему бы и не пойти навстречу? Пошли бы! Вот те крест!

Он истово крестится до самово пупа.

— Веришь? Киваю понуро.

— А так вот, — Лука Никитич настроен благодушно и говорливо, — и рады, да не можем!

Он замолкает, пуская слезу и соплю, и естафету подхватывает Иван Акинфиевич, пока ево коллега обтирает нос пальцем, а затем и палец о платок.

— Возраст, — Вздыхает он совершенно искренне, грустно поглядывая в сторону ассигнаций, — а от тово и внимание. Понимаешь? Был б тебе лет пятнадцать хотя бы, то ещё можно было бы подумать. А так ну непременно найдётся кто-то — влезет, да и испортит! Не потому, што тебя вот лично не возлюбил, а по своим каким-то причинам. Потому как повод! Нас ли пнуть, управу или ещё ково. Понимаешь?

— Да мне просто… — Самому противно так вот лепетать, но кажется невероятно важным сказать свои хотелки. Потому как надежда внутри сидит, совершенно обезумевшая — а ну как помогут!? Сделают исключение! Вот щас прямо напрягутся, да и родят умное для меня лично.

— С документом таким я получаю права частично дееспособново! — Выпаливаю и думаю, а ну как не поймут? — Эмансипированново!

Иона Львович громким шёпотом поясняет значение слов Луке Никитичу.

— А… прости, малой. Никак, говорю тебе. В таком разе только через екзамен сдавать на документ мещанина-ремесленника! И, — палец грозно впивается вверх, указывая на отсыревшую, изрядно облупившуюся штукатурку, — строго будут спрашивать! Много строжей, чем когда как обычно! Потому как возраст и внимание. Понял?

— Спасибо за науку, дяденьки! — Голос ломается мало не до слезливости, но сдерживаюсь, только пару раз шмыгнув носом.