Детство

— Как же «нет»! — возразил Сверре. — Мы спрашивали всех в классе. За тебя никто не голосовал. Значит, кроме тебя было некому. Так что давай признавайся.

— Нет, — сказал я. — Это неправда.

— Но мы спросили всех. Остался ты один.

— Значит, кто-то врет.

— Зачем кому-то про это врать?

— Почем я знаю!

— Это ты врешь. Ты голосовал сам за себя.

— Нет, не голосовал.

Слухи расползлись по всей школе, но я все отрицал. Нет, нет и нет. Все всё понимали, но пока я не сознался, полной уверенности у них не было. Дескать, очень на него похоже: много о себе понимает, а на самом деле ничего собой не представляет. Человек, который сам за себя голосует, — полное ничтожество. К тому же я никогда не хожу с ребятами воровать яблоки, никогда не участвую, если они крадут что-то в магазине, никогда не стреляю в птиц из рогатки и из трубки вишневыми косточками по проезжающим машинам, я не участвовал, когда ребята заперли учителя физкультуры в кладовке для инвентаря, не подкладывал вместе с ними кнопки на стул учителям-стажерам и не мочил губку для доски так, чтобы из нее текла вода, а напротив, еще и отговаривал остальных — нехорошо, мол. Все это не поднимало меня в общественном мнении. Но я знал, что прав, а они поступают плохо. Иногда я даже молил Бога, чтобы он их простил. Например, когда они божились и чертыхались. В таких случаях в душе у меня невольно поднималась молитва: «Господи Боже, прости Лейфа Туре, что он сквернословит. Он не нарочно». Про себя и я произносил и «дьявол», и «сатана», и «черт возьми», «черт побери», «к черту», «до черта», и «к чертовой матери», и «осподи!», и «черт знает что». Но несмотря на то, что я не сквернословил, не врал, кроме как для самозащиты, не воровал, не безобразничал, не изводил учителей и, хотя следил за своей одеждой и внешним видом, всегда стремился поступать правильно и во всем быть лучшим, в классе обо мне были невысокого мнения и я не принадлежал к числу общих любимцев; меня все же не сторонились и не избегали, а если кто от меня и отворачивался, как, например, Лейф Туре и Гейр Хокон, то всегда находились другие, к кому можно было пойти, к Дагу Лотару, например, или к Дагу Магне. А там, где ребята собирались большой компанией, в нее принимали всех без разбора, а следовательно, и меня.

Но проще было, конечно, остаться дома и почитать.

Отнюдь не поднимало меня в общем мнении и то, что я верил в Бога. Вообще-то в этом была мамина вина. Как-то в прошлом году она наложила запрет на комиксы. Я рано пришел домой из школы и весело взбежал по лестнице, зная, что папа еще на работе.

— Проголодался? — спросила мама, оторвавшись от книги, которая лежала у нее на коленях.

— Да, — сказал я.

Она встала и пошла на кухню, вынула хлеб и что еще было для бутербродов.

За окном лил дождь. Несколько подзадержавшихся ребят в непромокаемых куртках с капюшонами прошли мимо, вобрав голову в плечи.

— Я заглянула сегодня в некоторые твои комиксы, — сказала мама, нарезая хлеб. — Что же ты, оказывается, читаешь! Я была просто потрясена.

— Потрясена? — спросил я. — Как это?

Она положила мне на тарелку кусок хлеба, открыла холодильник и достала из него сыр и маргарин.

— То, что ты читаешь, — это же просто ужас! Сплошное насилие! Люди убивают друг друга из пистолета и еще смеются! Ты еще слишком мал, чтобы читать такое!

— Но ведь все читают, — сказал я.

— Это не аргумент, — сказала мама. — И не основание, чтобы тебе тоже это читать.

— Но мне же нравится! — сказал я, намазывая хлеб маргарином.

— Вот это-то и нехорошо! — сказала она, садясь на стул. — В этих комиксах ужасный взгляд на человека, особенно на женщину. Ты это понимаешь? Я не хочу, чтобы твои взгляды складывались под их влиянием.

— Потому что они убивают?

— Хотя бы поэтому.

— Так это же все понарошку! — сказал я.

Мама кивнула.

— Ты слышал, что Ингунн пишет курсовую работу о насилии в комиксах?

— Нет, — сказал я.

— Тебе это вредно, — сказала она. — Вот и все, чтобы не вдаваться в сложности. По крайней мере, так тебе будет понятно. Что тебе это вредно.

— И ты мне больше не разрешаешь?

— Не разрешаю!

— Ну вот!

— Это для твоей же пользы, — сказала она.

— И мне больше нельзя? Ну, мама, мамочка! Никогда?

— Можешь читать про Дональда Дака.

— ДОНАЛЬДА? — закричал я. — Кто же читает ДОНАЛЬДА?!

Я расплакался и убежал к себе в комнату.

Мама пошла за мной, присела ко мне на кровать и стала гладить по спине.

— Ты можешь читать настоящие книги, — сказала она. — Это гораздо интереснее. Будем ходить вместе в городскую библиотеку — ты, я и Ингве. Раз в неделю. И читай себе сколько душе угодно.

— Да не хочу я читать книги, — сказал я. — Я хочу комиксы.

— Это не обсуждается, Карл Уве, — сказала она.

— Но папа же читает комиксы!

— Он взрослый, — сказала мама. — Это совсем другое дело.

— Неужели я больше никогда не буду читать комиксы?

— Сегодня вечером мне на работу. Но завтра вечером мы сходим в библиотеку, — сказала она, вставая. — Договорились?

Я не ответил, и она вышла.