Детство Ивана Грозного

Но была все же и радость: ожидание отца с богатой добычей — перепелками, тетеревами, зайцами, лисицами и еще Бог знает какими тварями, которых дядя Шигона обещал освежевать и поджарить на вертелах прямо на дворе.

Прошло несколько дней. Уже начали готовить хворост для костров, и котлы засияли начищенными боками возле березовых полениц. С утра Ваня вышел в большой зал, у открытого окна стояла мама и смотрела, как на дворе копают ямы для будущих костров, вбивают развилки для вертелов — готовятся к скорому пиру. Значит, тятя сегодня приедет! Ваня представил себя охотником и стал носиться из горницы в горницу, размахивая игрушечной саблей и подражая то лаю собак, то ржанию лошадей.

Громкий стонущий крик враз сломал его игру. Кричала мама. Это был будто не ее голос, всегда ровный и ласковый, и все-таки ее: Ваня понял это по округлившимся в ужасе глазам матери и странно, некрасиво распахнутому рту. Она взмахнула руками, как раненая птица крыльями, и ринулась по ступенькам лестницы во двор. За ней — толпа боярынь, причитая и всхлипывая.

Ваня со сжавшимся сердцем, с трудом переводя дыхание, едва поспевал за ними. Сквозь толпу нельзя было пробиться, но вдруг она расступилась сама, и он увидел отца. Дети боярские[9] и княжата[10] несли его на самодельных носилках, устланных мягкими попонами. Голенище высокого охотничьего сапога было распорото, оттуда выглядывало вспухшее бедро с черной язвой посредине. Запавшие глаза были закрыты, бледные губы сжаты, гримаса боли так искривила лицо, что сделала его почти неузнаваемым.

Великая княгиня упала на колени и забилась в рыданиях. Кика и волосник[11] съехали на сторону, распустившаяся коса рассыпалась по плечам. Елену тут же подхватили и понесли вслед за носилками.

Ваню поднял на руки дядя Овчинка. В детской заплаканная мамка и еще какие-то незнакомые женщины что-то говорили княжичу ласковыми голосами, предлагали теплого молока, протягивали ему любимые потешки[12], но Ваня понимал только одно: что-то страшное случилось на охоте, и тяте очень худо.

Последний путь

Потянулась череда мрачных унылых дней. Дожди непрерывно, и серый сумрак, казалось, уже с рассветом вползал в покои. Непогода вконец расхлябала дороги, они напоминали теперь узкие грязные речки, в которых увязали повозки.

К тяте никого не пускали, мама приходила в детскую очень редко, и Ваня при виде ее измученного лица, жалея ее, ни о чем не спрашивал, только обнимал крепко.

У дверей больного государя то и дело толпились бояре, ждали выхода лекарей Николая Люева и Феофила, но их появление вносило еще большую сумятицу: они лишь разводили руками, вздыхали и качали головами. Их насупленные лица не обещали ничего доброго. Привезли гетмана Яна, исцелившего в Москве многих своими мазями, но и он не помог.

Наконец, ударил первый долгожданный морозец, выпал снежок, и в тот же день по первопутку великий князь со свитой и семьей отправился в дорогу.

Ехали в том же составе, что когда-то в сентябре из Москвы. Государыня, мамка Аграфена, ближние боярыни с Юрой на руках. Только теперь все молчали. Скрип колес да ветер, временами отбрасывающий плохо пристегнутый полог, лишь подчеркивали это молчание. Храп коней сливался со стонами больного, который от толчков испытывал невыразимые мучения. Приходилось сдерживать лошадей, делать частые остановки. От этого весь поезд продвигался поистине черепашьим шагом.

Иосифов монастырь был последней стоянкой перед долгой дорогой. Здесь в храме Пречистой государь решил вместе с женой и детьми поклониться праху игумена Иосифа и отстоять молебен. Князья Шкурлятев и Палецкий, неотлучно дежурившие при больном, под руки провели его ближе к церковным вратам. Тускло мерцали свечи пред темными ликами угодников, дьякон прерывающимся от волнения голосом читал ектенью по великому князю, игумен с братией вели службу, клирос заливался слезами.

Вдруг тяжкий стон заставил всех замолчать. Ваня увидел, как молодые князья Шкурлятев и Палецкий, подставив плечи тяте подмышки, поволокли его к выходу, так что голова больного безжизненно болталась из стороны в сторону, и на паперти положили на носилки.

Служба возобновилась, но Ваня, чувствуя боль отца, как свою собственную, тихонько выпростал руку из ладони мамки и, пробравшись к выходу, склонился над ним. Мертвые провалившиеся щеки, темные глазницы ничем не напоминали живого и доброго тяти. Это было совсем незнакомое лицо. Но еще страшней поразил его запах: непереносимое зловоние источало тело, распростертое на носилках.

— Нет, нет, — закричал Ваня, — это не тятя, это чужой дядя!

Он упал навзничь на железные плиты и потерял сознание…