Детство Ивана Грозного

Государь приказал выделить свиту из лучших коней для своей семьи и, не дожидаясь его, днями и ночами без остановки везти ее в столицу. Сытых породистых жеребцов, запряженных цугом, часто меняли на коротких стоянках, и они домчали возок вовремя: Москва-река еще не стала и великая княгиня с сыновьями скоро вернулась во дворец. В дороге Елена и мамка Аграфена всячески старались развлечь Ваню сказками, потешками и, одев княжича потеплее, разрешили даже посидеть рядом с кучером на облучке и подержаться за вожжи. Новые впечатления скоро вытеснили воспоминания об ударе, пережитом на паперти.

А сразу по приезде в Москву выпал глубокий снег, в саду для Вани соорудили высокую гору, облили водой, и к утру она заблестела льдом. Дядя Овчинка катал княжича на салазках, так что дух захватывало. Ваня даже поздоровел за эти дни, яркий румянец заиграл на щеках. Временами он спрашивал об отце, и ему отвечали, что великому князю лучше, но сейчас по Москва-реке идет шуга, переправа для нее опасна, и придется ждать, когда лед станет.

* * *

На самом же деле все обстояло много хуже: каптанка[13] с великим князем только к декабрю, на праздник Введения Пречистой Богородицы прибыла на Воробьевы горы, откуда предстояла переправа.

По дороге больной часто впадал в беспамятство, сопровождающие его молодые князья то и дело меняли ему подстилку, переворачивали с боку на бок, чтобы хоть как-то облегчить его страдания.

В забытьи к великому князю Василию часто приходила Соломония, в иноческой мантии, без прекрасных русых кос. Глаза затравленные, губы искусаны в кровь.

— И что ты схоронил меня заживо? Разве плохо мы жили? Смотри, как твой раб Ванька Шигона плетью исхлестал меня, он сделал это по твоему приказу. — Соломония обнажила руки, покрытые кровавыми полосами. — И это за то, что сбросила я с головы, затоптала монашеский куколь. А бояре-предатели, которых я не раз спасала от твоего гнева, молча наблюдали, как надо мной глумятся!

— Люба моя, прости! Сколько сил я потратил ради укрепления Руси, и теперь все завоеванное братьям отдать, племянникам? Да погубят они государство, своих-то уделов не могут устроить! Пойми, мне надобен наследник!

А это разве не наследник твой? — в ее руках появился запеленутый младенец. — Когда ты уехал на богомолье, впервые не взяв меня с собой, узнала я, что Бог смилостивился и дал нам дитя. С тех пор ты не пожелал меня видеть. Разве не сказали тебе женки казначея Юрия Малого и постельничего Якова Мансурова, что непраздная[14] я?

— Не сказали, за это я строго наказал их.

— За что ж было наказывать? Все боялись тебя: знали, что я в опале, что сослана в дальний Покровский монастырь на Суздале. Там и родила я тайно сыночка. Разве не доложили о том твои старатели, дьяки Третьяк Раков и Григорий Меньшой Путятин, которых на разведку посылал?

— Доложили, да не показала ты им младенца, даже когда хоронили его[15].

— А покажи я, так не быть бы ему в живых, ведь родственники твоей новой жены сжили бы его со свету.

— Как же я мог поверить!

— А молодой иноземке поверил?! Ведомо мне: ездил с ней по монастырям, по святым местам, к ворожеям ночью пробирался. Три года вымаливал наследника, а он уже был и хоронился от отца, как тать[16]!

— Прости, я тоже приму постриг! Если не суждено во здравии, так перед смертью.

— Поздно, нет прощенья тебе, — Соломония заплакала. — Не меня, совесть свою ты растоптал, великий князь! Проклятье на тебе, твоих детях и внуках вовеки…

Только в родовом имении Воробьево Василий пришел в себя. И сразу потребовал, чтобы скорее наводили мост через реку. Началась лихорадочная работа: вбивали сваи в речное дно, сколачивали настил.

А в это время Иван Шуйский, Михаил Воронцов, казначей Головин и другие бояре кружным путем добрались из Москвы до Воробьева, чтобы держать с государем совет: как нарочно, в столицу съехались послы от разных государств для переговоров и заключения мирных договоров — сидят на посольских подворьях и ждут приезда великого князя с охоты! Заросшее, истончившееся от страданий лицо Василия поразило бояр, и они замолчали: до послов ли теперь?..

Однако больной выслушал всех, а болезнь велел держать в строгой тайне: стоит врагам учуять близкую кончину русского государя, вороньем слетятся к границам — в трудную пору урвать лакомый кус! Может, еще даст Бог пожить хоть немного… Митрополит Даниил, любимец государя владыка Коломенский Вассиан, владыка Крутицкий Досифей и архимандриты днем и ночью молились, просили господа продлить елико возможно жизнь Василия Третьего.

Наутро мастера доложили: настил готов. Но видно уж очень торопились: наведенный надо льдом мост не выдержал и, если бы не дюжие молодцы, которые обрезали гужи и почти на руках вынесли каптанку из полыньи, ушел бы возок под лед вместе с конями. Великий князь приказал никого не наказывать, наоборот, поблагодарил своих спасителей. Пришлось везти больного до Дорогомилова и там переправлять на другой берег паромом.

Наконец, в глухую полночь, когда Москва спала, скрытно от всех донесли умирающего до кремлевских палат.

Смерть отца