Детство Лермонтова

Желанный сын, любви взаимный плод,

Предмет забот мучительных и нежных,
У них родился. В доме весь народ
Был восхищен, и три дня были пьяни
Все на подбор, от кучера до няни.
А между тем печально у ворот
Всю ночь собаки выли напролет.
И, что страшнее этого, ребенок
Весь в волосах был, точно медвежонок.
Старухи говорили: это знак,
Который много счастья обещает.
И про меня сказали точно так,
А правда ль это вышло? — небо знает!

М. Ю. Лермонтов. «Сашка»

В ночь со 2 на 3 октября Мария Михайловна родила сына, но общее ликование в доме было нарушено страхом за ее жизнь: она тяжело болела и долго лежала в жару. Арсеньева отчаивалась и рыдала, но приходилось сдерживаться, чтобы не волновать молодых. Лекари не выходили из дому. Арсеньева яростно бранила повивальную бабку. Почему она не постаралась? Разве ей мало заплатили? Ведь ее же позвали потому, что о ней идет слава по всей Москве!

Бабка долго оправдывалась, говоря, что Мария Михайловна очень молода и болезненна от природы, и так закончила свою речь:

— Зато могу сказать про новорожденного: помяните мое слово, будут у него две жены, а он сам будет великий человек.

— Великий человек? — переспросила Арсеньева с изумлением. — С чего ты взяла? — И, рассердившись, крикнула: — Подумаешь, какая Ленорман[3] объявилась! Своим бы делом как следует занималась!

Арсеньева вернулась в комнату дочери и рассказала ей пророчество бабки. Мария Михайловна горячо приняла его. Мальчик лежал рядом с ее кроватью, в колыбели; он похож был на мать: те же выпуклые губы и громадные тяжелые глаза. Беспомощный, но сильный, он еще не пришел в себя после появления своего на свет. Он много спал, и выдающийся лоб его возвышался среди пуховых подушек.

Мария Михайловна с нежностью смотрела на сына. К вечеру молодой матери поднесли мальчика, и ребенок потянулся к ее груди, но, не насытившись, недовольно крикнул. Мать нехотя передала его кормилице, и она, в светлом новом сарафане, повязанная косынкой, здоровая и румяная, охотно взяла младенца на руки и села кормить его.

В комнате Марии Михайловны стало тесно. Две няньки не отлучались от колыбели, наблюдая за малейшим движением новорожденного. Бонне-немке пока что совершенно нечего было делать, и она, сидя у окна, вязала детские башмачки, зевая и поглядывая на улицу. Она пыталась занимать разговорами Марию Михайловну, но неудачно: больная была молчалива и стеснялась присутствия молодой, хорошенькой девицы, завидуя ее здоровью и веселости.

Арсеньева не отходила от больной дочери, восхищенно разглядывая внука.

До чего же мил! Свой, родной! Он похож и на мать и на Михаила Васильевича. Дай бог, чтобы и умом был в него. Очень приятно, что он не в отца, что за толк иметь наружность купидона?[4] С рождения чувствуется, что это с характером ребенок: головка большая, а голос требовательный, командный…

Все собирались теперь у постели больной. Юрий Петрович вился возле жены, умоляя выручить его деньгами — он проигрался. Сегодня он был бледен и не так самоуверен, как обычно. Мария Михайловна вздохнула и с надеждой посмотрела на мать:

— Маменька, не дадите ль вы мне денег?

Арсеньева удивилась неожиданной просьбе:

— А зачем?

Мария Михайловна, волнуясь, попросила:

— Дайте, маменька, для Юрия! Он проигрался.

Но Арсеньева отрезала:

— Он на свои деньги играл, так пусть своими и платит! А я свою копейку на крестины берегу.

Мария Михайловна просила повременить с крестинами — ведь она себя так плохо чувствует, что встать не может. Однако решили не откладывать и разослать приглашения на 11 октября. Все равно мать, по обычаю, не может присутствовать при церемонии, пусть принимает гостей лежа.

Юрий Петрович, рассеянно взглянув на сына, промолвил:

— Не подозревает Пьер, сколько из-за него хлопот!

Арсеньева удивленно переспросила:

— Какой Пьер? (Разговор велся на французском языке, чтобы няньки не понимали.)

Юрий Петрович удивился, в свою очередь, и указал на сына. Тогда Арсеньева поняла: ребенка хотят назвать Пьером. В роду Лермантовых чередовались два имени — Юрий и Петр. Отец — Юрий Петрович, значит, сын должен быть Петр Юрьевич. Но Арсеньевой полюбился ребенок, как свой, ей захотелось назвать его заветным именем, в честь Михаила Васильевича.

Тут начался крупный спор. Арсеньева доказывала, что имя Михаил приятней для нее и для Машеньки, чем имя Петр.

— Но ведь он Лермантов! — сдвигая брови, убежденно доказывал Юрий Петрович.

Мария Михайловна, волнуясь и чувствуя, что Арсеньеву переспорить невозможно, неожиданно предложила:

— Уступи, Юша, для меня! Маменька тебе выкуп даст за свой каприз… Маменька, вы заплатите проигрыш Юрия Петровича?

Юрий Петрович задумался и заметил с досадой: