Детство Лёвы

Все предлагали мне пятаки, трёхкопеечные монеты, в крайнем случае — пузатые двугривенные и пятиалтынные.

Но эти деньги уже не стоили ничего. Я бросил их все в железную банку и забыл.

…А вот цена на юбилейный рубль с профилем Ленина — остается неизменной.

Но мне не хочется его покупать. Это будет слишком просто.

Вдруг мне повезет, и я однажды тоже найду целый чемоданчик с большими и тяжёлыми монетами? Как мой папа…

Хочется в это верить.

НОВЫЕ ДОМА

Трамвай останавливался и водитель сурово объявлял:

«Шмитовский проезд.

Гастроном.

Новые дома…».

— Послушай! — говорил я маме. — Объясни наконец: что значит «Новые дома», если они всё-таки старые? Новые они или старые?

— Но я же тебе объясняла, — вздыхала мама. — Они когда-то были новые. И вот сделали эту остановку. И вот её назвали — «новые дома». Опять не понял?

— Ну понял, понял! — недовольно отвечал я и в который раз с недоверием оглядывался по сторонам.

Вокруг стояли одинаковые строения неопределённо-бурого цвета в форме квадратной буквы «П».

Казалось, войдешь в какой-нибудь один двор — и уже никогда не выйдешь, будешь бродить, как заяц из журнала «Мурзилка». Заяц бродил в нарисованном лабиринте за морковкой.

За одной буквой «П» стояла другая буква. За той — следующая. Налево, направо, вдаль, вдоль, вбок и назад — одни сплошные буквы «П». Дворы переходили один в другой, растворялись как щёлочь в кислоте, вели тебя в неизвестном направлении. Одинаковые стены и одинаковые подъезды создавали головокружение.

Буквы «П» поднимались на горку. Спускались к набережной. Уходили в даль светлую. Это было что-то особенное — Новые дома.

В каждом дворике — клумба и качели. По стеклянным шахтам ездили старые лифты. По подъездам гуляли сытые старые кошки. А дома при этом назывались «новыми».

…— Ну, пойдём! — строго говорила мама.

И мы шли.

Мы шли мимо Новых домов бесконечное количество раз. Проходить диспансеризацию, ставить пломбы, делать прививки, брать справки, опять ставить пломбы, проверять у хирурга рахит, у ухо-горло-носа гаймарит, у невропатолога рефлексы. У терапевта — желтуху.

Ко всему прочему, маме приходилось водить меня на занятия к логопеду: в школе я сразу начал заикаться и мучительно боялся отвечать у доски.

Таким образом, дорога до детской поликлиники была тошнотворно-знакомой. Или знакомо-тошнотворной… Тошнота определённо присутствовала: каждый раз, когда меня тащили по этой дороге, я начинал мелко и бессознательно трусить. А от этого неприятного чувства меня всегда немного поташнивало.

Приземистые четырёхэтажные дома смутно-бурого цвета, обступавшие со всех сторон буквой «П», ничего хорошего не предвещали. А вдруг меня заберут в больницу, а вдруг будут резать живот, вырвут все зубы, заставят делать прогревание, засадят такой укол, что потом и не встанешь… Я смотрел на Новые дома, как на стены больничного коридора, ещё мы только ехали на трамвае, а я уже чувствовал исходящий от них запах лекарств.

Особенно я не любил в детской поликлинике две вещи — регистратуру и прогревание.

За стеклом в регистратуре сидела хорошая женщина.

— Ну что я могу сделать? — ласково говорила она. — Я же не волшебница.

Чтобы с ней поговорить, мама низко-низко наклоняла голову к полукруглому окошечку, какое бывает только в поликлиниках и в кассах.

— Ну, пожалуйста, — умоляла мама. — Выпишите, Серафима Андреевна. Мы посидим и всё. Вдруг кто-то не придёт. Вдруг останется время, и нас в конце примут.

Но хорошая женщина Серафима Андреевна талончик на приём к специалисту маме не давала.

— Ну вот вы подойдёте, — ласково говорила она. — ещё кто-нибудь подойдёт. А мне потом что? Строгий выговор? Вы лучше заходите пораньше с утра. И я вам дам талончик в порядке очереди.

И улыбалась красиво.

Но не любил я регистратуру не только из-за окошечка с хорошей женщиной. Там на полках хранили мою толстую карту, которая приводила маму в тихий ужас.

— Ты не можешь прочесть, что здесь написано? — спрашивала она, нахмурившись и поднося к моему носу раскрытую страницу. Но в торопливом почерке врачей я никогда не мог разобрать ни одной буквы.

— Ну ладно, — мама опять начинала читать карту сама.

— Это какой-то ужас! — стонала она. — Какие у тебя анализы! Это же умереть не встать!

Маму смущало, что я болел сразу по всем фронтам — зубы были ни к чёрту, печень шалила, дыхательные пути то и дело закупоривались.

— Хорошо хоть с сердцем у тебя всё в порядке! — вздыхала она.

У меня со многим было всё в порядке. Но мама этого не понимала. Ей казалось, что я слишком много болею.

— Ты у меня какой-то ослабленный, — говорила она, с сомнением изучая моё лицо. — Какой-то жёлтый. Живой труп.

Дома мама заставляла меня дышать над горячей картошкой, парить ноги, пить таблетки, лежать с горчичниками, сидеть с колючим шарфом.

И всё время что-нибудь есть.

Зелень, свежие огурцы, малину, облепиховое варенье, сало, рыбий жир, куриный бульон, жареную печень, мумиё и кожуру от апельсинов.

Любое новое средство пробуждало в маме талант народного целителя.

— Ну, посмотри, Сима, — весело говорила она папе. — У него сегодня совсем другой цвет лица.