Детство Лёвы

Выпускали первый дым и глубоко вздыхали. Я понимал: сигареты помогают им дышать. Дышать глубоко и нежно. Чтобы воздух кружил голову.

Но главное — мне нравился сам ларёк. Хотя в нём вообще-то продавали всякую мелочь, ерунду.

Пластмассовые разноцветные мундштуки. Расчёски. Тугие пачки махорки (ни разу не видел, чтобы их кто-нибудь покупал). Трубки. Подарочную коробку сигарет «Столичные». В коробке двадцать пачек с разными картинами: то богатыри, то Алёнушка, то Университет, то Кремлёвская стена. Игральные карты. Зажигалки.

Это был удивительный ларёк — в нём продавались странные и никому не нужные вещи. Бумага для самокруток. Железные напёрстки. Пластмассовые клипсы. Трубочный табак «Капитанский».

Если бы я был богачом, казалось мне, то я бы купил в этом ларьке всё сразу. Как древний индеец. И долго-долго рассматривал. Но я не был богачом.

Короче говоря, однажды я очень сильно попросил Колупаева купить мне «Лайку».

Он долго меня отговаривал.

— Да не могут сигареты стоить двенадцать копеек! — говорил он убежденно. — Это гадость, Лёва! Если тебе так нравятся собаки — бери сигареты «Друг». Там и фильтр получше. И качество… Хотя, между нами, тоже барахло.

Но я твёрдо стоял на своём. И Колупаев сдался. Его в ларьке уже знали. Густым голосом он говорил: «Для папы. Он болеет». И ему с некоторой ухмылочкой продавали сигареты.

Колупаев протянул мне маленькую, портативную пачку с белой собачкой, которая легко уместилась в ладони.

На ватных ногах я вошёл в первый попавшийся двор. Следом за мной шёл Колупаев и воровато оглядывался.

— А ты не умрёшь? — сказал он, с сомнением глядя на меня.

— Сам ты умрёшь, — машинально ответил я. Губы и язык плохо слушались. Было очень страшно. Одно поддерживало мой боевой дух — белая собачья морда на пачке.

Колупаев помог мне вскрыть «Лайку».

— Кто же её курит? — всё пытался вспомнить он. — Милиционеры, что ли? Нет. Не помню.

Я стал доставать сигарету.

— Давай уж раскурю… — грубо и с каким-то плохо скрытым чувством вины сказал Колупаев, вырывая у меня из рук маленькую белую палочку с белым фильтром. — Вот, учись, пока я жив.

Колупаев вдруг закашлялся, выплюнул дым и сказал мне, протягивая сигарету:

— Гадость! Кто же её курит? Водопроводчики, что ли? Не помню.

Я закрыл глаза, сжал губами «Лайку» и сделал глубокий вдох, как в поликлинике, когда врач говорит: «Не дышать!».

В эту секунду мир впервые в моей жизни по-настоящему, заметно для глаза, покачнулся на своей оси.

…Конечно, бывали и прежде у меня головокружения, слабости и даже обмороки. Особенно в поликлинике.

Но никогда прежде мир не чернел так вдруг и не сползал набок так мгновенно.

На освободившемся месте перед моими закрытыми глазами встало большое радужное пятно. Тут меня кто-то очень больно ущипнул за шею.

— А! — закричал я и начал кашлять.

Я кашлял так долго, что меня вырвало. Вы уж простите мне эту некрасивую подробность. Меня вырвало на какие-то чахлые кусты, в которых сидело две старых толстых кошки. Кошки отпрыгнули и воззрились на меня с изумлением зелёными глазами.

— Ты что, дурак? — шипел за спиной Колупаев. — Ты что, псих? Разве можно сразу затягиваться? А если бы ты помер? А если бы тебя на «Скорой» отвезли? Я тут вообще не знаю что бы делал… — Колупаев вдруг как-то странно на меня посмотрел.

Но мне уже было хорошо.

Некоторым людям в критические моменты почему-то везет. Двор в момент моего внезапного позора был абсолютно пуст. Кошки, понюхав мои штаны, снова деловито залезли в низенькие кусты.

Отдышавшись, мы сели на лавочку. Колупаев зашвырнул «Лайку» куда-то далеко вслед за кошками.

— Ну что, попробовал? — зло сказал он.

Я понял, что мы с Колупаевым оказались внутри Новых домов, в каком-то из этих бесконечных дворов, которые образуют загадочный квадратный лабиринт.

Я почувствовал себя зайцем, который гонится за морковкой. Быть зайцем было грустно. Никуда идти больше не хотелось.

…Добрая бурая стена надвигалась на меня, как большое ватное одеяло, стремясь укрыть до самого подбородка. Стена двигалась вместе с подъездом, из которой боком вылезал одноногий инвалид с собакой на поводке. Над подъездом в раскрытом окне женщина мыла окно. Она висела на третьем этаже, вцепившись в раму и рискуя рухнуть на асфальт вместе с железным ведром и тряпкой. Из окна пахло влажным запахом мокрой тряпки, и той же мокрой тряпкой вдруг запахло небо над головой, и тот же запах мокрой тряпки — живой и терпкий — шёл из Гастронома, который прятался за бурыми стенами Новых домов, и от старой лавочки, на которой сидел мой друг Колупаев, и даже от него самого…

И я вдруг почти ясно подумал о том, что запах этот — наверное и есть запах взрослой жизни. И весь двор вдруг поплыл куда-то, вместе с голыми ветками тополей и кусками холодного солнца, которые вываливались через крышу прямо мне под ноги.