Детство на окраине

Елена Петровна была бледна и задумчива. Она старалась внимательно выслушивать ответы учениц, следить за тем, как они решают задачи, но Соня, которая чутко любила свою учительницу, видела, что мысли Елены Петровны заняты совсем другим.

На перемене Соня робко подошла к ней и спросила:

— Елена Петровна, у вас, наверное, болит что-нибудь?

— Болит, Соня, — ответила Елена Петровна. — Сердце у меня болит.

И больше ничего не сказала. А Соня больше ни о чем не посмела спрашивать.

Об этом злодействе на реке Лене говорили все во дворе: и тетеньки-прачки, сидя вечером на скамейке; и дворник Федор, который, подметая двор, останавливался то с одним, то с другим жильцом прокофьевского дома; и торговка Макариха. А Сенькин отец, подслеповатый портной, ходил по двору с газетой в руках и все просил, чтобы кто-нибудь прочитал ему про эту Лену-реку, где хозяева рабочих расстреливали…

Об этом же страшном событии, когда так вот зря, без нужды, была пролита кровь, разговаривали и женщины, приходившие за молоком. Соня жадно слушала все эти разговоры и потом приставала то к отцу, то к маме:

— А за что их расстреляли?

— За то, что пошли у хозяина правды искать, — ответил отец.

А мама просто отмахнулась:

— Вырастешь — поймешь. А сейчас твое дело — уроки учить да в куклы играть.

Но Соня никак не могла не прислушиваться ко всем этим взволнованным разговорам. А в глазах так и рисовалась зловещая картина: темная река, затоптанный снег и на снегу — убитые люди…

В квартире было невесело, неспокойно.

Анна Ивановна сердито приставала к Кузьмичу с вопросом:

— Мить, ну где же бог-то? Почему он дозволяет понапрасну, ни за что людей убивать?

Но тот угрюмо отмалчивался. Видно, и он никак не мог понять и оправдать своего бога. И Анна Ивановна слышала, как, молясь на ночь, Кузьмич вдруг прервал молитву и, глядя прямо в темное лицо Христа, потребовал ответа:

— За что же ты их наказал? Ну, за что? Нешто можно так-то?

Мама ходила сумрачная, вздыхала:

— К чему это все идет? Ведь у этих, убитых, тоже дети небось остались. Сироты. Куда они пойдут, кто им поможет? А каково матерям-то хоронить своих сыновей? Как подумаешь, сердце не выдерживает…

А отец качал головой и все повторял:

— Форменная подлость — в безоружных людей из ружья палить! Это же форменная подлость!

Даже Сергей Васильевич немножко притих в эти дни. Лишь один раз, услышав возмущенные слова Ивана Михайловича, он огрызнулся:

— А не бастуй! Вот и наука!

— А вот как бы ты не бастовал! — вдруг схватился с ним Иван Михайлович. — Видел, что в газетах-то написано? Вон она, работа-то, какая у них! Постой так вот по двенадцать часов по колено в ледяной воде да приди домой, а там жрать нечего. Посмотрел бы я, как бы ты веселился на их месте!

Сергей Васильевич со злостью бросил на пол и растоптал недокуренную папиросу:

— Я давно примечаю, что ты сам бунтовщик! Острог по тебе плачет! Дождешься — посажу!

— Да уж в остроге-то и места небось нет. Куда сажать-то будешь?

Сергей Васильевич с треском захлопнул свою дверь.

А мама испугалась:

— Ой, наживешь ты, Иван, беды со своим языком! Вон она, беда-то, так кругом и ходит! И что же это за время такое наступило страшное?!

Осип Петрович кается

В конце апреля явился домой Осип Петрович. Он вошел хорошо одетый, подстриженный, в новой пушистой шляпе.

— Ох, я вас и не узнала! — сказала мама. — Быть вам богатому, Осип Петрович!

— А я уже богат, — ответил он. — Видите — одели меня, шляпу купили. Только вот в карманах у меня — ау! — Он вывернул и показал пустые карманы. — Боялись — пропью. Натурой заплатили. Даже галстук на меня повесили — видите? — Он усмехнулся и подмигнул. — А разве эту натуру-то, — он потряс полой своего пальто, — пропить нельзя?

— Ну, зачем же пропивать, Осип Петрович! В чем же ходить-то будете? На дворе-то еще холодно!

— Вам этого, Никоновна, не понять. У вас семья, душа, полная чувств, сердце, полное надежд. Надежды, конечно, обманут вас, как всегда обманывают человека, как и меня обманули начисто. А у меня никого нет, я никого не люблю, и не для кого мне жить.

— Да ведь у вас талант, Осип Петрович! Ведь это не у каждого бывает. Может, у одного из тысячи!

— А кому нужен мой талант? Кому, кому, я спрашиваю, чтоб вас черти с квасом съели! Богов писать? А я не хочу богов писать, не хочу я писать архангелов, не хочу!

Осип Петрович, не раздеваясь, сел на свою узкую койку, оглянулся на убогий стол, на пустой мольберт, на окошко с ситцевой занавеской…

— Ну что я там сидел? Что меня там взаперти держали? Царя Константина я писал — хозяина Константином зовут, так он захотел своего святого в угол к себе повесить. А потом и жена его захотела свою святую — мученицу Варвару. Вот я их и писал, нимбы им расцвечивал, ангелочков везде насажал. Ну молитесь, ну черт с вами! А зачем мне это? Мне-то зачем? Чтобы в новом пальто ходить?

— Разве все мы делаем то, что нам хочется? — вздохнула мама. — Нужда заставляет.

Осип Петрович порылся в холстах, брошенных в углу, достал мамин портрет и с грустью поглядел на него: