Детство (Повесть)

— Перестань! — выпрямляясь, сказал он молодому арбакешу. — Издох, и конец делу. Может, мышьяки, может, еще какая болезнь, словом, издох и плакать теперь бесполезно. — И к хозяину: —А ты, свет мой, — этот парнишка смирный, тихий — не трогай его.

— Тихий, видишь ли, этот сын распутницы! Лентяй он и в лошадях ничего не понимает, мерзавец! — закричал хозяин.

Он внезапно набросился на парня и начал избивать его. Мне стало жаль беднягу, я заплакал. Старик-арбакеш побледнел. Оттолкнув в сторону парня, он закричал на толстяка:

— Хочешь зло сорвать, мошенник? Если нужно возмещение за коня, я сам уплачу тебе!

Хозяин притих, насупился. А старик уже распоряжался, обращаясь к другим арбакешам:

— Довольно стоять! Разделите его груз по два мешка на арбу и давайте трогайте, чтоб засветло быть в Ташкенте. Надо помнить о деле!

Мой старичок долго стоял, глядя вслед удаляющемуся обозу.

— Меняются времена. Смотри, как он… на хозяина?! — сказал он, не то удивляясь, не то радуясь, и покачал головой.

Пробыв два дня в пути, мы вечером приехали в Янги-базар.

* * *

Отец, одетый поверх рубахи в длинный камзол, как и в первый раз, встретил меня на широкой улице.

— Идем, сын, — сказал он. — Помнишь насвайщика Карима, он звал к себе.

Вдвоем мы шагаем грязными, занавоженными пыльными переулками. Быстро сгущаются сумерки. Над горизонтом колышется нежный атласный занавес, но уже хмурится вдали величавая гора Козыгурт, и небо густо усыпано звездами. Прямо передо мной сияет вечерняя звезда. Я любуюсь ею: мне кажется, что здесь она и ближе и ярче, чем в городе.

Когда мы вошли во двор Карима-насвайщика, хозяин уже сидел с несколькими торговцами мануфактурой и лавочниками на глиняном возвышении на внешней половине двора. Увидев нас, насвайщик заулыбался и с места протянул нам кончики пальцев.

После нас пришли два-три лавочника. Все они здесь худые, тощие, скупые, и большей частью мелочные люди. Всех я их знал еще по лету прошлого года.

— Мусабай, что нового в Ташкенте? — спросил у меня рябоватый лавочник, пальцем выгребая из-за губы насвай.

Я коротко рассказываю кое-что из того, что знал:

— В Ташкенте тревожно. Время трудное, простые люди голодают. Мастеровые возмущены, требуют, чтобы установили работать по восьми часов в день и чтобы плату прибавили… Нет хлеба, мяса…

— Эха! — вздыхает какой-то незнакомый мне пожилой лавочник. — Вон оно как. Николая убрали, и дела, значит, пошли все хуже. А радовались, мол: тирана Николая скинули с трона, кончился, мол, будь он проклят, белый царь, кричали «ура». И все-таки, по моему разумению, белый царь был хорошим, справедливым был, хоть и страх наводил на людей. Люди боялись его. У полиции всегда были наготове плети, вот и порядок был. А сейчас? Нет сейчас порядка.

— Верно, верно! — подхватывает веснушчатый рябоватый мануфактурщик. — Какой там порядок! Временное правительство слабо ведет дело. Деньги Керенского — никчемные бумажки. И маленькие совсем, — говорит он и показывает кончики пальцев: — Вот такие всего. А деньги, они должны внушать уважение человеку.

— Э, рушится порядок, ваша правда. Цены, например, сами знаете, что ни день скачут, — вступает в разговор небольшого роста щеголеватый человек с узкими прорезями глаз. — Говорят, будто правовые дела возглавляют справедливые улемы. Им будто бы будут поручены дела веры, вопросы шариата.

— Все это правильно! — дружно поддерживают его все лавочники. — Простым народом должны руководить улемы!..

Отец сидит молча, потом, ни к кому не обращаясь, говорит сдержанно:

— Да пошлет всевышний людям мир и спокойствие, времена настали трудные. — И прибавляет раздумчиво: — И все-таки знающие люди из народа должны найти правильный путь!

Хозяин выносит большое блюдо с нарыном, приготовленным из вяленого и присоленного мяса. Лавочники, позабыв о политике, с возгласом: «Во имя аллаха!»— набрасываются на еду. А насытившись основательно, сверх того выпивают еще с десяток чайников чая и затем расходятся по домам.

Мы с отцом заворачиваем в пустую чайхану с тускло мерцающим чираком. Тесная и низкая, с обветшавшими дырявыми кошмами, чайхана эта, кроме базарных дней по воскресеньям, почти все время стояла закрытой, и отец ютился в ней, когда не бывал в отъезде.

— Охо, Мусабай приехал! — воскликнул внезапно появившийся откуда-то чайханщик.

Отец велел ему приготовить для меня постель.

От усталости я заснул, как только голова моя коснулась подушки.

* * *

Отец каждый день отправлялся на рассвете верхом с хурджунами, набитыми ситцем, бязью, нитками, иголками, и возвращался лишь вечером. Только по вторникам и субботам оставался со мной, потому что в эти дни в степи у казахов не было базаров.

В один из таких свободных дней отец беседовал со своим другом, единственным здесь портным со швейной машиной, обшивающим казахов этой округи. Я приткнулся в сторонке, задумался о своей заветной мечте — о стригунке.

— Потерпи. Надо уметь терпеть, дурень, — говорит отец, догадавшись о моих заботах.

Я сразу оживился:

— А вы купите? Правда? Когда вы купите?

Портной, довольно невзрачный на вид человек, тихонько шепчет мне: