Детство Ромашки

-Ты подожди! Раз из меня поперло, не останавливай. Думаешь, почему я запил? От злости. Слыхал про купца Охромеева? Тесть этого сукиного сына, ротмистра Углян-ского. Что же он сделал? От казны шестьсот тысяч кредиту получил, взялся сено армии поставлять. Ну, денежки в карман, а сено сгорело. Сколько там его сгорело? На тысячу целковых? Что же он, подлец, делает? Надевает казинетовые1 штаны, пиджачок, которому в обед сто лет, и объявляет себя банкротом2. Ну, от казны чиновники понаехали имущество переписывать. Переписали. А его с магазином и баржами только на двести тысяч набралось. Что же выходит? Выходит, Охромеев у казны четыреста тысяч чистыми в карман положил. Вот как крадут. Об отечестве надо думать, а он, подлец, вон что! Да что он? Их, таких обманщиков, по России во всех сословиях... А измена? Измена кругом. По газетам читаешь — всех немцев перебили, австрийцев в плен позабирали. Кузьма Крючков один чуть ли не взвод на пику нанизал, а в Восточной Пруссии от двух армий только смрадный дух остался. Русский генерал Самсонов застрелился, а какой-то Ренненкампф награду получил. Флуг да какой-то Флит войсками командуют. Тут вот по Волге городишко небольшой, Баронск. Немцы там живут, в степи колонии ихние. При царице Екатерине населились. Есть там Карл Шмидг. Тоже вроде меня купец. Встретились мы на днях, в пивную зашли. Сидим, пьем, про войну разговариваем. Думаешь, о чем он меня спросил? Да ведь как спросил! — Хозяин выпятил нижнюю губу, приподнял к носу палец и, пощуриваясь, зашепелявил: — «А скажить, гаспа-а-адин Горкин, у русский царь Николай Александровитш свой национальный генераль совсем подох? Флуг, Флит, Ренненкампф — это есть чистокровный немец. Баронск живет их племянник и дядьки». Что ты на это скажешь? А?

Чего же я скажу, Митрий Федорыч? — усмехнулся дедушка.

—Как — чего? А на что же тогда у нас царь? Куда он смотрит?

Дедушка опять усмехнулся:

На что же царю глядеть? На царицу, должно.

Вот то-то и беда,— вздохнул Горкин.— Он на царицу глядит, а она — на Григория Распутина. ' Переглядываются друг с дружкой, а мы Россию спасай.

Да это уж так,— согласился дедушка.

Ан не так! — затряс головой Горкин.— Макарыч вчера мне сказал, что ты в заведении нашем работать не хочешь. Верно это?

Верно,— подтвердил дедушка.

Это почему же? Плачу мало?

Нет, жалованье хорошее. А попрошу — прибавишь. Знаю это,— задумчиво заговорил дедушка.— Только, вршь, Митрий Федорыч, против совести дело-то. Душа у меня болит.

Это отчего же?

Ну, раз у нас на откровенность пошло, скажу. Только уговор, Митрий Федорыч: не серчать, если я обидное слово молвлю. Ты вот про воров речь вел, про мошенников с изменниками. А кто же им помогает? Генерал Самсонов застрелился, говоришь, а немцы нашей армией командуют. Это, стало быть, под ихним началом наших русских мужичков бьют да калечат. Так? Так. А теперь вот и задумайся: кому же мы помочь-то оказываем? И не такие ли мы с тобой убийцы, как и те, кто войну затеял? Такие же. Вот я и обду-мался. Два года я у тебя в убивцах прослужил, теперь, пожалуй, и хватит.

Дедушка замолчал и стал торопливо доставать из кармана кисет с трубкой.

Ну, а дальше?

А дальше вот прими у меня все бумаги, да поклонимся друг другу и разойдемся, как и не встречались.

А хочешь, сто рублей в месяц тебе положу? — ударил Горкин ладонью по столу.

И тысячу положишь — не возьму! — гордо и решительно ответил дедушка.

Тогда мясному делу крышка. Кончаю его,— тупо глядя на стол, сказал хозяин.— Без тебя, и Макарыч говорит, ничего не получится. Ну, иди,— отмахнулся он, но вдруг посмотрел на меня и быстро сказал:—А тебя из заведения не отпущу. Погуляй недельку — и на Волгу! А за то, что с Акимкой на бойне хорошо работали,— награда вам. У Макарыча получишь.

Когда мы пришли домой, Макарыч вручил мне эту награду: брюки, куртку из добротной серой вигони и ботинки с галошами.

Но лучшим подарком было письмо от Оли:

Дорогой Ромаша! Я теперь на жительстве в Саратове, у тетечкиной тети Людмилы Николаевны. Она очень ласковая, и я у нее за дочку. А жена дяди Сержанина, Дуня, как привезла меня, так я ее больше и не видала. Обещалась зайти, а не зашла. Я даже плакала от досады. К тетечке Наде нас с Людмилой Николаевной не пускают. Сколько ни ходили в тюремную контору, как ни просили, говорят — к ней нельзя. А еще я про вас с Акимкой в газете читала. И про вас, и про противного ротмистра Углянского. Очень смешно написано. Людмила Николаевна мне ту газету откуда-то приносила. Мы уж с ней смеялись-смеялись. Складно написано, как приговорки под пляс. Я заучивала, да не заучила, Людмила Николаевна газету унесла. Кое-чего только запомнила:

Охромеев-купец — тестюшка, А жандарм Углянский — зятюшка. Тесть казну на миллион накрыл, Зять на это и полглаза не открыл.

Дальше так:

А вот горкинских мальчишек, Ясноглазых ребятишек, И в злодеев и в воров оборотил И чудок было в тюрьму не посадил.

Больше ничего не запомнила. Людмила Николаевна сказала, что с Углянского жандармский мундир снимут, а солдатскую шинель оденут и на войну угонят...