Детство Ромашки

Пал Палыч продолжал называть фамилии, а женщины не шевелясь слушали, и у всех у них были полуоткрыты рты, а брови, взлетев, трепетали. Когда пачка писем истаяла в руках Пал Палыча, он поклонился и ушел в контору. Толпа медленно начала распадаться. Те из женщин, что ждали, но не получили писем, тихонько всхлипывая, сморкались в передники и уходили, приспуская на лоб платочки, а те, кому посчастливилось получить письмецо, суетливо шныряли по поредевшей толпе с радостно взволнованными, разрумянившимися лицами. Прижимая письма к груди, они приподнимались на носки, ища кого-то глазами, а кое-где уже сбились небольшими кучкам-и, стояли голова к голове, а из середины доносился тоскливый и слезливый голос чтицы:

—«И посылаю я низкий поклон родимой матушке Гли-керье Пантелевне и любезной жене Наталье Зиновьевне, а деткам моим родительское благословение»...

А в другой кучке голос раздавался звонко, но то и дело прерывался, будто подскакивал:

«Обезручила меня война. Левую по локоть снаряд отрезал, а на правой один большой палец остался»...

И ро-о-одной ты мо-ой!..— заголосила какая-то женщина, и третья группа начала быстро распадаться.

Вопящую, растрепанную седоволосую солдатку подруги подхватили под руки и повели вдоль порядка.

—Пойдем,— скучно сказал Акимка,— дюже сердце теснится.

По сердцу действительно будто зверек какой царапал колючей и холодной лапкой. Казалось, что я не слушал, а сам читал эти письма.

—Тетрадку-то свою возьми,— ворчливо сказал он, когда мы дошли до его квартиры.

У Акимкиных родителей оказались дедушка с бабаней. Я обрадовался, но тут же заметил, что у бабани наплаканы глаза, а тетка Пелагея, прислонив Павлушку к груди, раскачивается и кончиком пеленки вытирает слезы. Дедушка сидит печальный, опустив голову. Максим Петрович с полотенцем через плечо стоит в дверях кухни и, вытирая руки, хмурится.

—Это чего вы? — недоуменно спросил Акимка.— Ай Пашка захворал?

—Да нет, сынок, нет. Вон из Двориков письмо получилось,— кивнула тетка Пелагея на стол.

Там лежал неуклюжий синий конверт.

Акимка подскочил к столу, выхватил из конверта письмо, сел под лампой. Смотрел на письмо невидящими глазами и то краснел, то бледнел.

—Ромк! — Он махнул письмом и, отстранив отца, скрылся в кухне.

Когда я вошел за ним, он сидел над письмом, прижав к ушам ладони. Я стал читать сбоку, с трудом разбирая косые, корявые буквы:

Пишет и кланяется вам Иван Терентьич Манякин из Плахинских Двориков 5 апреля 1916 года.

Сообщаем вам, дорогие землячки Максим Петрович, Пелагея Захаровна и Аким Максимыч, а также Данила Наумыч, Марья Ивановна, Роман Федорович и глубокоуважаемый Павел Макарыч. Письмо ваше и деньги полета рублей мы получили в полной сохранности. А теперь опишу вам все, как есть. Дворики наши совсем опустели. Летось ничего не уродилось, и мерли мы с голоду страшного. #, слава тебе господи, вовремя вспахал поле, загодя мерина продал, корову зарезал и кое-как с семейством прозимовал. К весне все мы от голодухи попухли, одначе уцелели, а теперь и совсем на ногах. Сусликами кормимся, щавелем, лебеду молодую, крапиву варим. Ну, а половина Двориков на погосте лежит. Чекмаревы старики старшая сноха, все семейство Наседкиных, Яшки Курденкова баба, Лиходеевых семейство. Всех закопали. Приходит Дворикам крайний конец. Молодых мужиков на войне положили, а с нами, стариками, голод разделался. Один Свислов горой вздувается. Обогател и теперь на станции каменный дом строит. Да и как не обогатеть? Зимой за пуд муки избу ему продавали. Барабина все подворье ему за два пуда пшена отдала. Мысли путляют с я об этом рассказывать.

Затем сообщаю вам об Дашутке. Уцелела она. У Свислова летошний год на пасху от жирового удара жена умерла. Кинулся он жениться. Засватал в Колобушкином вдову молодую с ребеночком, а Дашутку в няньки взял. Получил это я письмо ваше, деньги, что вы Дашутке выслали, пошел ее обрадовать. Так и так, мол, езжай, Даша, к Поярковым да к Курбатовым в Балаково, будешь у них за дочку жить, а Акимка с Романом будут тебе за братьев. Она обрадовалась незнамо как. И плачет-то а смеется. Как же, при матери светлого дня не видала, а мать умерла, совсем круг нее ночь легла. «Ну,— говорю ей,— отвезу тебя на станцию, до Саратова доедешь, а там свет не без добрых людей, скажут, как в Балаково добраться». А Свислов и говорит: «Уезжать-то уезжать, а кто мне за ее прокорм заплатит? Больше года я ее и кормил и одевал. На это они денег прислали?» — «А сколько же, спрашиваю, тебе причитается?» А он и сказывает: «По десятке в месяц, меньше и разговору вести не буду». Я было с ним скандалить, ну, а он меня из дому в толчки, а Дашутку в чулан запер.

Вот и все. Сообщайте, как мне быть с деньгами. Назад ли вам их послать, ай Дашутке что купить? Подросла она, а у ней ни сарафанишка, ни рубашонки. Ходит в каких-то обтре-пушках. Покудова прощайте, желаю вам здравствовать. Остаюсь И. Манякин.

У меня голова горела, так хотелось что-то сделать немедленно...

Акимка оттолкнул письмо, встал и принялся растирать щеки, лоб.