Детство Ромашки

Гроза и ливень миновали, когда я вбежал в село. От усталости подламывались ноги, звенело в ушах. Дышалось так трудно и таким коротким дыханием, что временами темнело в глазах и звезды на небе, подрагивая, расплывались. Но я бежал. Бежал и бежал, думая о Максиме Петровиче, об Акимке: «Может, их еще не выселили? Пусть, как Макарыч, уезжают куда-нибудь». Но вот Завражная улица, вот их изба. Она стоит темным коробом, придавленная тяжелым шатром крыши. По всей улице в окнах огни, от них лучистые отсветы в лужах, а у поярковской избы ставни забиты досками. Некого да и нечего было спрашивать. Поярковых выселили.

Домой я едва доплелся. Руки, ноги, плечи были не мои, и весь я был опустошенный, будто из меня вынули душу. Дедушка быстро и молча стянул с меня сапоги, раздел почти донага, завернул в одеяло и подтолкнул к грубке:

—Ложись! Меня бил озноб.

Поверх одеяла дедушка навалил свой дубленый полушубок и, присев возле меня на табуретку, принялся набивать трубку. Набил, раскурил и словно про себя произнес:

—Ладно, бабани Ивановны нет. К соседям опары занять пошла. А то бы испугалась.— Похлюпав трубкой, спросил: — Ты что же один? Макарыч-то где?

Я рассказал, что Макарыч не сошел с парохода и почему не сошел, добавив, что писем он нам писать не будет, что беспокоиться о себе не велел.

—Та-ак! — тихо произнес дедушка и задумался. Большой, широкоплечий, он сидел против меня, и его голова, медленно опускаясь, сминала на груди бороду.

Шумно вздохнув, он поднялся, выкрутил фитиль лампы, задернул занавеску на окне и глухо сказал:

—Поярковых увезли.

Я ответил, что был возле их избы. А дедушка тем же глуховатым голосом заявил:

—Всех увезли. И Дашутку.

«Она же не Пояркова!» — хотел я крикнуть, но не крикнул. Ждал, что еще скажет дедушка, а в душе будто с кем спорил: «Дашутка не Пояркова. У нее и фамилия — Ляпунова».

Дедушка молчал, длинно затягиваясь хлюпающей трубкой. В тишине меня со всех сторон обступала дремота. Слышал, как вошла бабаня, сквозь ресницы увидел ее одутловатое лицо, склонившееся надо мной. Внимательно и строго окинула меня взглядом из-под отечных век, вздохнула, отошла и сдержанно, но как-то торопливо заговорила с дедушкой.

Чего же тут думать? — взволнованно и, как мне показалось, тревожно произнес он.— А сама-то она где?

На дворе. Поопасилась заходить. Ну-ка да в доме лишний кто,— ответила бабаня.

Дедушка вышел, а бабаня загремела рогачами у печки. Вернулся он не один. За его привычным шмыгающим шагом я услышал хлюпанье чьих-то сапог. К сдержанному разговору дедушки с бабаней примешался быстрый полушепот. Он глох за скрипом табуреток.

Много ль денег-то надо, Захаровна? — спрашивал дедушка.

Не меньше красненькой одалживай, Наумыч. Кабы не спешка, вон серьги свои завтра на базар — и поплыла. А тут надо с утренним пароходом, что на Казань идет. Как бога меня там ждут. Выручай. Царь-Валя в долгу не останется.

Дрема и забытье мигом слетели с меня. Подскочив, я сел на лежанке.

—Пятерку-то я, Захаровна, наскребу, а больше, хоть режь, нету,— сказал дедушка.

Царь-Валя махнула рукой:

—Давай хоть пятерку. На билет хватит, а с голодухи как-нибудь не помру. Эх, если б Павел Макарыч был!..

И тут я подал голос, окликнув бабаню. Она, а за ней и Царь-Валя поднялись из-за стола.

Кутаясь в одеяло, я подошел и попросил бабаню дать мне Макарычеву дорожную сумку. Когда она, покопавшись в укладке, достала сумку, я вынул из нее связанную бечевкой пачку десятирублевых ассигнаций и протянул Царь-Вале три бумажки. Она приняла их и, глядя на меня повлажневшими глазами, сказала:

—Век не забуду!

А я, передавая сумку бабане, пробормотал:

Макарыч приказал расходовать, не стесняться.

Я бы и без его приказа не постеснялась,— с усмешкой ответила бабаня, а мне властно сказала: — Ложись! На тебе и лица нет.

Я лег, ловя каждое слово Царь-Вали. Ее появление у нас и спешный отъезд в Казань казались удивительными.

—Делов моих, Данил Наумыч, за сутки не перескажешь. В Казани у меня и дружок мой цирковой, обезноженный на войне, и обещают в зиму в казанском цирке на работу поставить. Да и времечко такое подошло. Полицейские, ровно репьи, за подол цепляются.— Она вздохнула.— Должно, я им но росту не подошла...

Я забылся под ее усталый и ровный говор. А утром явился хозяин. Вошел, громыхая дверями и тяжелыми грязными ботфортами.

—Где Макарыч?

Меня все утро одолевали раздумья. Вся моя жизнь, с тех пор как я начал понимать ее, вставала передо мной и казалась такой длинной, будто я живу не четырнадцатый, а сотый год. И как-то само собой вдруг стало понятно, что не только у меня, но и у дедушки с бабаней, и у Макарыча, и у всех таких, как мы, у Поярковых и Царь-Вали есть враги, которые комкали и комкают нашу жизнь. И враг этот — наш хозяин И если еще недавно я боялся его, то сейчас, кроме ненависти к нему, в моей душе не было ничего.

—Ты что же молчишь? — приступил ко мне Горкин. Бабаня, вымешивавшая скалкой тесто в корчаге, оставила

работу и, обмахнув фартуком табуретку, подвинула ее хозяину.