Детство Ромашки

Митрий Федорыч,— ласково обратилась она к нему,— ты хоть и в своем доме, а не кричи так-то. От крика, часом, не только окна, а и душа дребезжит.

Не учи, Марья Ивановна, знаю,— уже сдержаннее произнес Горкин и, кивнув мне, приказал: — Говори, куда уехал Макарыч!

И я впервые с удовольствием солгал, сказав, что он уехал в Саратов.

Врешь, паршивец! — выкрикнул хозяин.— Пароход шел вверх, а ты мне...

А он на лодке. Нанял лодку и поплыл,— перебил я Горкина.

Удивленный, он откачнулся, поморгал красноватыми толстыми веками и, круто повернувшись, широко шагнул за дверь.

—Говорил бы ты ему правду истинную,— с сердцем сказала бабаня.

Я ничего не ответил, а про себя подумал: «Нет, нельзя говорить правду. Да и не знаю я, куда поплыл Макарыч».

Вечером Горкин приехал на извозчике. На нем черный новый костюм, и весь он какой-то чистый, нарядный. Опершись на трость с белым костяным набалдашником, сидел и сокрушенно упрекал то себя, то Макарыча:

—Больше десяти лет он у меня всеми делами управлял. Полное ему доверие. Умница человек. За эти годы больше двух миллионов чистыми в мой карман положил. И будто он не знает, что я баламут и временами глупее самого дурного дурака становлюсь. Вот зачем он уехал? Испугался, что я дозволю его, как Максима Пояркова, в степь под Семиглавый Map? Уж не такой-то я дурак круглый. Я же ему и жандармскую бумагу показал, и рассказал. Поярковым поступился, а за Макарыча этому сивоусому дьяволу подполковнику Свиридову телеграфом пять тысяч махнул. Не поверил мне Макарыч! Обидно и досадно! А ведь я его понимал, мечты его знал. Видел, что в моем заведении делается, кто через него проходит, и сколько раз говорил ему в глаза: «Давай, давай гуртуй своих, всех гуртуй, кто там против царя да царедворцев. Валяй! Полмира без царей живет, да еще как!» Э-э, что об этом разговаривать! Закрываю все свои дела в Балакове. Вот! — Он бросил на стол связку ключей.— Амбары ссыпные, пакгаузы— на замки, сторожей поставил. Баржи — в затон. И конец! Без Макарыча дела не вижу и ни пса в нем не понимаю. Данил Наумыч,— обратился Горкин к дедушке, переваливая на столе связку ключей,— просьба у меня к тебе. Бери ключи и нет-нет да проверь, как сторожа-то амбары с пакгаузами охраняют. И вот тебе за услугу.— Горкин достал бумажник и положил перед дедушкой веер из десятирублевок.

Дедушка усмехнулся и отодвинул деньги:

Не надо, Митрий Федорыч. Просьбу твою исполню за спасибо. А уж раз деньги, то найм. А я заклятье дал: внай-мах у тебя до самой смерти не быть.

Та-а-ак! — задумчиво протянул Горкин, вкладывая ассигнации в бумажник. И вдруг весело рассмеялся.— А сплоченный вы народишко! Как с зачумленного парохода, из гор-кинского заведения скрылись. А ведь, ей-ей, никуда вы от меня не денетесь! — Он встал и заявил: — Уеду в Саратов. Сто тысяч потрачу, а Макарыча найду. А вы живите во флигеле, как и жили. Прощайте!—Он пожал дедушке руку, бабане легонько поклонился, а мне, погрозив пальцем, сказал: — Как ни ершись, а быть тебе с Макарычем у меня в службе!

37

До осени никакой службы мне не нашлось, и я помогал бабане в домашних делах: мыл полы, бегал по воду и на базар за покупками. Почти каждый день Сидоровна приводила одну или двух своих подружек, и я по-прежнему читал тоскливые письма с фронта и писал еще более тоскливые ответы. В свободное время перечитывал свои книжки, а «Конька-горбунка», «Руслана и Людмилу» знал наизусть. Чем-то понравился я почтальону Пал Палычу Духу. Юркий, говорливый старичок заносил нам газету «Саратовский вестник», выписанную еще Макарычем, присаживался на краешке стула и, обращаясь ко мне, как ко взрослому, ласково спрашивал:

—Ну-с, что нового, молодой человек?

Какие могли быть у меня новости? Пал Палыч поправлял очки, смешно прищуривал за ними глаза, приподнимал палец и значительно говорил:

—Неустойка жизни полная-с. Балаково стало не Балаково, а просто большое село у Волги. Хлебной торговли никакой. Скота не продают. Полное разорение от войны. И всем, всем разорение. Бывало, меня в хороших дворах в благодарность за письмо рюмочкой провожали, а теперь не могут-с. Стыдятся, а не могут-с. Невозможно: безденежье. А на фронте у нас плохо, очень плохо. Газет не читайте. В них дела чрезвычайно приукрашены, вообще они никудышние. А в народе очень и очень большой ропот и недовольство.

Однажды Пал Палыч по секрету прошептал мне:

—Интересные дела, молодой человек-с. Наши телеграфисты перестукиваются с Вольском, Саратовом, Баронском и настукали такое, о чем следует задуматься. Главного в нашем государстве, некоронованного, так сказать, царя, господина Распутина, убили-с.

Другой раз он долго ковырялся в сивой бороде, вздыхал, сокрушался по поводу дороговизны, а под конец, оглянувшись на дверь, тихо сказал:

—Не миновать нам революции.

И, когда я спросил, что такое революция, он погрозил пальцем.

—Другого кого об этом не спрашивай! Революция — это свержение царя, перемена всей жизни. Об этом пока можно говорить только тихо, чтобы жандармы случаем не слышали.