Детство Ванюши

— Ха-ха-ха! — заливается мать: она у нас всех непонятнее была: — Кузьма купил козла!.. — почесывая за ухом веретеном, говорит в раздумье — Ниточкин Кузя, должно быть, так у нас козлов-то ни у кого нету, разве в городе?.. Старик, — смотрит она на отца: — ты, часом, не знаешь у кого козлы в городе?..

С глубокой отчетливостью запечатлелась в душе моей такая сцена из школьной жизни. Раннею весною подвыпивший отец с компанией соседей и родственников, зайдя однажды в избу, сказал мне:

— Почитай нам что-нибудь, сынок!

Сынок! Я даже не поверил! Это был первый и единственный случай в моей жизни, когда он назвал меня сыном своим. Захватило дыхание от радости, хотелось броситься ему на шею и заплакать счастливыми слезами, поцеловать его руки и, крепко прижавшись, самому сказать что-нибудь ласковое, душевное…

Было Вознесенье. Я прочитал им историю праздника. Я с таким увлечением сделал это, так мне было приятно и весело, в ушах так сладко звенело слово: "сынок", что все невольно залюбовались мною. R отец подозвал меня ближе к себе, маня пальцем и любовно глядя добрыми глазами: он гордился мною, старый. Схватив обеими руками мою голову, он близко-близко наклонился и поцеловал меня.

— Милый мой, славный Ванюша… дитятко мое…

У него по щекам текли крупные слезы, прячась в широкой бороде, изрубленные пальцы перебирали мои волосы, а затуманенные слезами глаза ласкали и грели.

— Хороша эта штука — грамота, — сказал кто-то, вздохнув. — Карапуз еще, мальчонка, а все понимает, не как мы грешные: смотрим в книгу, а видим фигу.

— Учись, родной, учись… шептал отец. — Яне буду приневоливать тебя к работе нашей, пустая она и неблагодарная… Учись… — тряхнул он головой: — Находи свою светлую долю: я не нашел… — Искал, а — не нашел…

Он опустил руки, вздохнул и промолвил, глядя в землю:

— Я бы хотел, чтобы ты хоть один раз в жизни сытно поел… да… и не из помойного корыта. Я весь век голодал, а работал, как вол, больше… Учись, ты, может-быть, пробьешь себе дорогу… Мы умрем скотами, падалью, а ты — ищи свое счастье и — учись, понял?

— Понял, — прошептал я, прижимаясь к нему.

Отец снова поцеловал меня, трепля по волосам.

— Эх, ты, Ваня-Ваничка, голубчик ты мой!..

Я разрыдался от счастья.

Осень. Сбившись в плотную кучу, мы сидим на берегу реки — Цыган, Тимошка, Мавра, еще кое-кто из ребят. Рассказываем друг другу разные истории, смотрим на тихую воду и белую паутину, которая тонкими, светящимися нитями летает по воздуху, цепляясь за чапыжник и древесные ветви. Мечтаем.

— Лето прошло, — задумчиво говорит Мавра.

Пока еще играет солнышко, отражаясь перламутровыми блестками в реке; золотится разостланный по лугу лен; над нами вьются ласточки, кувыркаясь и ныряя в светлом и прозрачном воздухе: крикливой стаей мечутся скворцы, перепархивая с места на место, но во всем уже чувствуется особая, осенняя усталость: как будто земле и небу, реке и ласточкам захотелось смертельно поспать, отдохнуть, собраться с новыми силами.

Тихими сумерками ложатся неуверенно-прозрачные тени прибрежных ракит на сыроватопепельную землю; прощально улыбается день.

Длинными рядами тянутся неубранные копны ячменя и пшеницы, а меж них, с каймой полыни по сторонам, ужом ползет серая дорога. Морщинистая даль сливается, темнея, с частым гребнем леса.

— В волость книжки, говорят, прислали, — прерывает сонную тишину Цыган, цыркая сквозь зубы.

— Книжки, говоришь? Какие? — встрепенулась Марва.

— Чорт их знает, — люди сказывали! — пожимает он плечами и, помолчав, добавляет: Будут раздавать их, книжки-то… а зачем — не знаю… Велено, будто, читать, кто грамотен…

Неожиданная новость глубоко запала в душу, и я весь вечер думал о книгах. Пытался заговорить о них с отцом и матерью, но те ничего не могли мне сказать.

— Я ведь в бумагах-то, сынок, не понимаю, — ответила мать, а отец, почесав поясницу, зевнул и полез на печку.

— Насчет новых оброков эти книжки, — проворчал он.

На крыльце затопал кто-то; хлопнула щеколда— Мавра прибежала.

— Завтра же сходишь со мною к Парфену Дикудинычу, — потупившись и искоса посматривая на домашних, промолвила девочка. — Знаешь— насчет этого…

Меня будто осенило.

— Непременно сходим, непременно! — закричал я радостно. — Как поднимемся, сейчас же и сбегаем!

Утром, постучав тихо в двери, мы пожелали вышедшему сторожу доброго здоровья, похвалили новую кадку, поставленную в сенях для воды, сказали, что кончается лето и близки занятия, потом справились об учителе.

— В книжки смотрит целый день, — ответил важно старик. — Дошлый он до книжек, страсть: день и ночь так и торчит, не разгибаясь, будто курица на яйцах. — Склонившись, сторож таинственным полушопотом говорит — по-моему, бо-оль-шущую надо голову иметь, чтобы одолеть по-настоящему писанье, бо-ольшущую!.. Вон на хуторах мужик был — Кузя Хлинкий — одну только Библию прочитал, да и то — ума решился, а у нашего их, может, двадцать пять и все — одна одной толще… Посиди-ка над ними — хуже косовицы уломает.

По привычке вдруг звереет и шипит:

— Не галдеть…

Мы смеемся.

— Ты, Ильич, там с кем воюешь? — послышался сзади голос учителя.