Дева в саду

И она легла. Кроу стал легкими касаниями ласкать ее всю сверху донизу. Фредерика закрыла глаза. От этого сильней кружилась голова, зато не было видно его глупо сияющей физиономии. Пальцы его заскользили в рыжих волосках, во влажных впадинах, ей вспомнился Эд, и тело ее само собой напряженно выгнулось. Потом вспомнился мощный, разумный ритм белых тел в темных зарослях. Кроу изучал ее, пробовал то и это. Вот он нагнулся и стал водить ей по коже ртом, закрытыми веками, мягкими верблюжьими ресницами. По коже бежали мурашки то сладкие, то щекотные. Смутное желание мгновенно оборачивалось весьма конкретным раздражением, и эти переходы длились и длились. Вдруг он резко дернул нежную кожицу у нее между ног. И тут же поцеловал, там, где вспыхнула боль. Фредерике стало мучительно хорошо, невыносимо стыдно и попросту тошно от выпитого вина. От этой смеси чувств она невольно и резко дернулась прочь.

– Лежи, – сказал Кроу, снимая халат.

Фредерика села и осмотрела его нижнюю часть: розовая кожа с синим подтоном и малиновым крапом (те же цвета, что на расписном потолке), воспаленно-красный кончик его орудия. Кроу лег к ней вплотную и принялся хищно, до синяков, кусать ей шею. Все его движения сделались четки и яростны. Он попытался силой разжать ей бедра, но в ответ она невольно скрестила ноги, сплела их, как Дафнины корни.

– Не бойся, больно не будет. Или будет, но лишь слегка, это сладкая боль, желанная, без нее не было бы той особой неги…

От вина, от нервов, от странного гипноза вежливости Фредерика, возможно, и позволила бы Кроу довершить начатое – если бы только он молчал. «Желанная, сладкая боль» подействовала как удар тока. Фредерика инстинктивно поджалась, и ее костлявое колено угодило Кроу в двойной подбородок.

– Не дергайся, – сердито буркнул он, потирая лицо, но Фредерика уже очнулась; она вильнула, отодвинулась и принялась холодно разглядывать его толстое сатирово брюшко и розовые причиндалы на белой простыне.

– Я в туалет, – объявила она, скатилась с матрасного горба и как кошка вскочила на ноги.

– Конечно.

К Кроу вернулась его обходительность. Но медовый голос пребывал в странном несоответствии с малиновым лицом и бело-розовыми складками дрябловатой плоти. Фредерика решительно прошагала в ослепительном свете, лившем из обагренной убийством потолочной пустыни, и заперлась в богатой уборной, от души щелкнув замком. Только здесь, сидя на краю мраморной чаши, она осознала, насколько ошарашило ее все произошедшее. В Солнечный покой она больше не вернется, но и в уборной оставаться нельзя. Она сгребла необъятное белое полотенце и завернулась в него, как в тогу.

Тут послышался чужой голос, возродивший на миг Офелию с ее цветами.

– Вот розмарин для памяти…

В ответ ему раздался низкий и мелодичный смех.

Тут до Фредерики дошло, что за дверью в другом конце уборной скрыта не внутренность шкафа, а некая прилегающая комната. Там, кажется, кто-то был, но этот путь отхода все равно был предпочтительней Солнечного покоя, где в постели раскинулся свирепо-похотливый, веселенький толстый сатир, готовый снова кусаться и бог знает что еще. Фредерика тронула ручку двери, и та отворилась. Беззвучно ступая босыми ногами, Фредерика вошла в Лунный покой.

На высоком ложе, под взорами Селены в странной пародии на роденовский «Поцелуй» сплелись два голых тела. Марину Фредерика узнала сразу. Ее неведомый любовник заговорил и оказался Эдмундом Уилки:

– Я принес тебе ромашек, любовь моя, розмарина, бело-лиловых очанок, тимьяна и мелиссы, чтобы осыпать ими твое ложе…

– А горькую руту безумной Офелии?

– Никакой руты. От нее страшная аллергия. Мы же не хотим возлечь на ложе любви, покрытые пятнами и мучимые зудом.

Марина снова засмеялась. Уилки что-то ей зашептал. Потом раздался театральный голос великой Марины Йео:

– Но я стара, Уилки. Я старая, усталая женщина. Годы иссушили меня…

– Они лишь сделали тебя хрупче и мудрей. Я люблю женщин, проживших жизнь. Если, конечно, они хотят моей любви.

– Вы неразборчивы, молодой человек.

– О нет, я весьма разборчив. Просто я ненасытен. Как и ты, любовь моя. Я это сразу в тебе разглядел. Ну, признайся…

Актриса рассмеялась низким, горловым смехом.

– Когда я стану еще немного старше, совсем-совсем немного, в этом будет опасно признаваться даже самой себе.

– Но этой ночью… мне…

– Ах, Уилки, – отвечала Марина, и голос ее дивно дрогнул. – Люби меня, люби меня этой ночью…

– Ты плачешь настоящими слезами…

– Я могу заплакать, когда мне вздумается.

– Не плачь передо мной. Я буду с тобой нежен, очень нежен всю ночь, моя прелестная старушка, и ты откроешь мне то, чего я никогда не видел, потому что лучше тебя нет…

– Ах ты, вкрадчивый плюшевый плут… – усмехнулась Марина, и тут, к облегчению потрясенной Фредерики, роденовская композиция перешла в объятия более тесные, любовники откинулись на подушки, речь их оборвалась, послышались шепоты и негромкие стоны.