Девяносто третий год

Этим утром, за час до того, как Мишель Флешар появилась на опушке леса и мимо нее промелькнула, словно зловещее видение, повозка под охраной жандармов, там, где жавенэйский проселок ответвляется от моста через Куэнон, в лесной чаще копошились какие-то люди. Густой шатер ветвей укрывал их. Люди эти были крестьяне в широких пастушечьих плащах из грубой шерсти, в каковую облекались в шестом веке бретонские короли, а в восемнадцатом -- бретонские крестьяне. Люди эти были вооружены -- кто карабином, кто дрекольем. Дреколыцики натаскали на полянку груду хвороста и сухого кругляка, так что в секунду можно было развести огонь. Карабинщики залегли в ожидании по обеим сторонам дороги. Тот, кто заглянул бы под густую листву, увидел бы дула карабинов, которые торчали сквозь природные бойницы, образованные сеткой сплетшихся ветвей. Это была засада. Дула смотрели в сторону дороги, которая смутно белела в свете зари.

В предрассветной мгле перекликались грубые голоса:

-- А точно ли ты знаешь?

-- Да ведь говорят.

-- Стало быть, именно здесь и провезут?

-- Говорят, она где-то поблизости.

-- Ничего, здесь и останется, дальше не уедет.

-- Сжечь ее!

-- А как же иначе, зря, что ли, нас три деревни собралось?

-- А с охраной как быть?'

-- Охрану прикончим.

-- Да этой ли дорогой она пойдет?

-- Слыхать, этой.

-- Стало быть, она из Витрэ идет?

-- А почему бы и не из Витрэ?

-- Ведь говорили из Фужера.

-- Из Фужера ли, из Витрэ ли, все едино, -- от самого дьявола она едет.

-- Что верно, то верно.

-- Пускай обратно к дьяволу и убирается.

-- Верно.

-- Значит, она в Паринье едет?

-- Выходит, что так.

-- Не доехать ей.

-- Не доехать.

-- Ни за что не доехать!

-- Потише вы! Замолчите:

И действительно, пора было замолчать, ибо уже совсем рассвело.

Вдруг сидевшие в засаде крестьяне затаили дыхание: до их слуха донесся грохот колес и ржание лошадей. Осторожно раздвинув кусты, они увидели между высокими откосами дороги длинную повозку и вокруг нее конных стражников; на повозке лежало что-то громоздкое; весь отряд двигался прямо в лапы засаде.

-- Она! -- произнес какой-то крестьянин, по всей видимости начальник.

-- Она самая! -- подтвердил один из дозорных. -- И верховые при ней.

-- Сколько их?

-- Двенадцать.

-- А говорили, будто двадцать.

-- Дюжина или два десятка -- все равно всех убьем.

-- Подождем, пока они поближе подъедут.

Вскоре из-за поворота показалась повозка, окруженная верховыми стражниками.

-- Да здравствует король! -- закричал вожак крестьянского отряда.

Раздался залп из сотни ружей.

Когда дым рассеялся, оказалось, что рассеялась и стража. Семь всадников лежали на земле, пять успели скрыться. Крестьяне бросились к повозке.

-- Чорт! -- крикнул вожак. -- Да никакая это не гильотина. Обыкновенная лестница.

И в самом деле, на повозке лежала длинная лестница.

Обе лошади были ранены, возчик убит шальной пулей.

-- Ну, да все равно, -- продолжал вожак, -- раз лестницу под такой охраной везут, значит тут что-то неспроста. И везли ее в сторону Паринье. Видно, для осады Турга.

-- Сжечь лестницу! -- завопили крестьяне.

И они сожгли лестницу.

А зловещая повозка, которую они поджидали здесь, проехала другой дорогой и находилась сейчас впереди в двух милях, в той самой деревушке, где при первых лучах солнца ее увидела Мишель Флешар.

V

Vox in deserto [Глас в пустыне (лат.)]

Отдав ребятишкам последний кусок хлеба, Мишель Флешар тронулась в путь, -- она шла куда глаза глядят, прямо через лес.

Раз никто не желал показать ей дорогу, что ж -- она сама ее отыщет! Временами Мишель садилась отдохнуть, потом с трудом подымалась, потом снова садилась. Ее охватывала та смертельная усталость, которая сначала гнездится в каждом мускуле тела, затем поражает кости -- извечная усталость раба. Она и была рабой. Рабой своих пропавших детей. Их надо было отыскать во что бы то ни стало. Каждая упущенная минута могла грозить им гибелью; тот, на ком лежит подобная обязанность, не имеет никаких прав; даже перевести дыхание и то запрещено. Но мать слишком устала! Есть такая степень изнеможения, когда при каждом следующем шаге спрашиваешь себя: шагну, не шагну? Она шла с самой зари; теперь ей уже не попадались ни деревни, ни даже одинокие хижины. Сначала она направилась по верной дороге, потом сбилась с пути и в конце концов заплуталась среди зеленого лабиринта неотличимо схожих друг с другом кустов. Приближалась ли она к цели? Скоро ли конец крестному ее пути? Она шла тернистой тропой и ощущала нечеловеческую усталость, предвестницу конца странствований. Ужели она упадет прямо на землю и испустит дух? Вдруг ей показалось, что она не сделает больше ни шага; солнце клонилось к закату, в лесу сгущались тени, тропинку поглотила густая трава, и мать остановилась в нерешительности. Только один у нее остался защитник -- господь бог. Она крикнула, но никто не отозвался.

Она оглянулась вокруг, заметила среди ветвей просвет, направилась в ту сторону и вдруг очутилась на опушке леса.