Девяностые

Тема всех картин была южноазиатская. Вот пейзаж «Садят рис» – люди в соломенных, островерхих панамах склонились над грязью, стоят в ней по колено, в руках пучки зелени; буйвол, запряженный в плуг, с усилием, вытягивая жилистую шею, тащится через эту грязь… А вот пышнотелая томная филиппинка развалилась на циновке, покрытой узорчатым покрывалом, смотрится в зеркальце; туфелька повисла на самом кончике ее аккуратненькой ножки.

– «Кумарьяна» называется…

Натюрморт с икебаной; молоденькая китаянка курит опиум через длинную трубку, и разноцветные клубы дыма над ее головой создают очертания тропических цветов… А на этой ветхий старичок-мудрец стоит на развилке дорог с привязанной к пояснице табуреточкой…

Даже Девятов и Пикулин, видевшие эти картины раз пятый, рассматривали их с удовольствием и хорошей завистью. Сергей же подолгу задерживался на каждой.

– Ну, Сань! – восклицал. – Ну ты даешь! Вообще, молодец!.. На выставку их обязательно надо…

– Ничё, да? – улыбался автор в ответ, обнажая разрушенные зубы; ходуном ходящей рукой снимал картинку с мольберта, ставил на ее место новую.

Вечером пришел мрачный, протрезвевший Алексей Пашин с литровкой «России». Ему обрадовались.

– О, ты вовремя, как всегда! У нас кончилось вот, думали, всю ночь будем на трезвяках…

– Угу, а я вот он – добрый Дедушка Мороз. – Алексей сел за стол, закурил; увидел Сергея. – Слушай, ты вчера был у меня или нет?

– Да, заходил вечером.

– А-а… А то я думал – глюки опять… Видел мужика, который в очках этот?

– Ну. И что?

Пашин болезненно простонал, принял стопку; перед тем как выпить, ответил:

– Заказал портрет сделать свой, но… чтоб в стиле Модильяни…

Засмеялись, Олег Девятов даже присвистнул. Всем было известно, что Пашин не любил портреты, он славился своими пейзажами и натюрмортами, основанными на соединении примитивизма в духе Таможенника Руссо с приемами наскальной живописи, и если честно, то даже дерево он как следует (как принято) изобразить не мог. Или не хотел.

– Да ну и что? – вдруг воскликнул Пикулин, словно удивляясь замешательству товарища. – А кто заказал?

– Говорю же, какой-то в очках… при бабках. Пришел на днях, водяры нанёс, поил три дня… – отрывисто и через силу стал рассказывать Пашин. – Он видел мои вещички на выставках, знает обо мне, о Швеции… Ну и заказал вот… Повёрнут по полной на Модильяни, балбес…

– И в чем проблема? Накрась его с одним глазом как-нибудь, с палкой вместо носа!

– А очки?

– А-а, фигня очки! Он сколько бабок дает?

– Обещал полтора лимона…

– Ты что, Лёха, крась! – Пикулин взвился. – Или сведи меня, уж я не расстроюсь.

– Не-ет, он хочет, чтобы у картины мой почерк был. Но – в стиле Модильяни. Такая вот головожопость… Ну, давайте опрокинем скорей!

Выпили. Сергей спросил про вчерашнее сообщение Алексея о покупке дома.

– Да какой дом! По пьяни… так… В этой норе и сдохнем.

Роман Сенчин, оторвавшись от записи чего-то в блокнотике, с серьезным видом пообещал:

– Вот портрет этот сделаешь, окончательно прославишься – заказы рекой потекут. Купишь через годик что-нибудь… дворец вроде музея. Комнат эдак в тридцать. Хватит для сносной жизни?

– Тридцать? Тридцать, думаю, хватит…

На следующее утро, умываясь ледяной водой, морщась от боли в висках, Сергей поклялся себе, что сейчас немедленно уйдет, сделает необходимые дела, а вечером вернется в деревню; если промедлить, поплыть по течению, то можно отсюда еще долго не вырваться.

Ребята спали кто где попадал вчера. Сергей оделся, защелкнул за собой замок, не дожидаясь лифта, по лестнице побежал вниз.

Первым делом направился к Кудрину.

– Ну, очень рад, – выслушав его впечатления, сказал тот и пожелал: – Удачно работать, места-то там замечательные. Приноси картины, когда сделаешь, поглядим, может, и возьму – хе-хе – поностальгировать.

Сергей был неприятно удивлен, как спокойно и равнодушно отнесся к рассказу о его родных местах Кудрин; не задавал вопросов, не поинтересовался о знакомых, о переменах в деревне. «Наверно, вот так отпадает прошлое, навсегда, и растворяется, – размышлял по пути в старую часть Минусинска. – Я ведь тоже о своей родине не вспоминаю почти. Осталось там где-то, и бог с ним…»

Он зашел к Олегу Девятову (вчера вечером, прощаясь, Олег предложил посмотреть свои «поделки», выполненные липкой лентой)… Девятов жил в двухэтажном, барачного типа доме из черного бруса, зажатом между двух заводов на окраине города. Дом был гнилой, крыша текла, доски пола гнулись, скрипели. Можно было подумать, что квартира Девятова необитаема, лишь в закутке за печкой, где было более-менее тепло, не так сыро, куда не добирался сквозняк, находилось у Олега нечто похожее на кабинет и стояла на ящиках из-под газировки сетка железной кровати – лежанка.

И тем большую выразительность в такой обстановке приобретали работы Олега. Лента давала интересные и неожиданные цветовые эффекты, она переливалась, меняла оттенки, настроение картины. Посмотришь под одним углом – ягоды на натюрморте перезрелые, сморщенные, свинцовые; под другим – нежно-желтые, сочные.