Девять

Спустя несколько минут Игорь вернулся, и они вновь устроились на плетеных стульях, но Горохов ещё собирался с мыслями, переживая неприятное ощущение, которое не мог определить иначе как осторожное прикосновение к своему разуму…

3

В ту ночь он проснулся около трёх: потный, в духоте, притом, что балкон и окна раскрыты настежь, и ночной ветерок раздувал занавески, как паруса. Он не понимал, что его разбудило, пожалуй, он даже не понимал, что проснулся. Обычно, если Горохов выпивал, даже немного, то спал крепко, а то еще и утром отказывался просыпаться, как ребёнок, игнорируя истошные трели будильника, за что жена, бывало, мило над ним подшучивала.

Горохов сел в постели. Сознание дремало, ресницы слипались, но всё никак не могли сомкнуться окончательно. Он потер глаза, словно надеялся прогнать раздражающее жжение под веками. Повернув голову в сторону двери, Горохов заметил женщину на пороге спальни, в чем-то белом и длинном, с распущенными волосами, опиравшуюся рукой о дверную коробку. Первая мысль была: Люся поднялась зачем-то. Он забормотал сонно, наверное, звал жену в постель и даже махнул рукой с намерением похлопать по матрасу рядом с собой, но рука коснулась обнаженного Люсиного плеча, и тут Горохов совершенно отчетливо расслышал рядом ее тихое, теплое посапывание. Горохов тряхнул головой. Женщина в дверях не пошевелилась. Лицо ее было очень бледно. Она отняла руку от коробки, выпрямляясь.

— У вас тут женщину зарезали, — сказала она, нерешительным движением закладывая светлые пряди за ухо.

«Я не сплю», — подумал Горохов вдруг. Сердце сжалось, разгоняя волны лихорадочного жара по телу. Горохов не пошевелился, только сглотнул, словно намеревался заговорить, но вряд ли смог бы что-нибудь сказать, даже если нашелся. Между двумя толчками в груди женщина исчезла. Дверной проем залит чернильной тишиной.

Горохов перевел дух, просыпаясь окончательно и совершенно трезво соображая, что никакой женщины не было здесь, и он ничего не слышал, но сердце колотилось. Капля пота покатилась по предплечью. Сквозняк лизнул её, лязгнули карнизные кольца. Горохов вздрогнул. Всё это сон, всего лишь сон. В горле пересохло, язык царапнул нёбо. Горохов завозился, выпрастывая ноги из перекрученной простыни. Наконец, он опустил их на пол, но вместо теплого линолеума ступни ощутили прохладную травяную колкость. В недоумении он опустил взгляд. Ладони смяли края матраса. Сумрак шевелился вокруг икр белёсыми мазками, всеми оттенками серого, расплываясь по комнате волнами. Они убыстряли свой бег, отдаляясь. Горохов следил за ними, едва дыша, пока они, упруго оттолкнувшись от стен, не вздыбились, захлестнув его с головой. Он задохнулся, потеряв ориентацию. Закружилась голова, глаза резало, словно их засыпало песком. Острая, тянущая боль впилась под кожу невидимыми крючьями — руки, бёдра, грудь — и неумолимо поволокла прочь, в ватную пустоту. Горохов сдержал крик, страшась перепугать жену, но эта мысль угасла, едва появившись. Ощущение тела исчезло. Остались тошнота и боль. Он падал…

Падал…

Таял…

Исчезал…

…и появился, вновь проступая «где-то» вместе с пейзажем, частью которого он стал, словно на матовом прямоугольнике влажного картона черно-белой фотографии широкой тропы с травянистыми обочинами, зажатой в ущелье из древесных стволов. Высокие кроны подпирали низкое, серое небо. Листья шептали о… О чём они шептали, было лучше не знать. Меж деревьев клочьями висел туман, вперемешку с угольно-чёрными тенями. Поодаль он выползал на тропу полупрозрачными языками и вылизывал горизонт до мутно-волокнистого ничто, вида размокшей бумаги.

Горохов повернул голову. Окружающее сдвинулось, детали пейзажа поплыли, оставляя за собой инверсионный след из тысяч копий самих себя. Вновь вернулись тошнота и боль, но вместе с ними вернулось и ощущение тела. Он стоял на краю тропы, босиком, на влажной и холодной земле, чувствуя свой вес и то, как ступни глубже вязнут в бархатистой сырости, выдавливая землю между пальцами. А ещё он слышал дыхание жены и неурочное ворчание водопроводных труб, взмахи оконных занавесей в спальне. Его ладони хранили память о каждой складке льняной простыни на краю матраса, а кожа на голове ощущала, как распрямляются смятые во сне волосы…

Туман впереди расступился. Неясная фигура выплыла откуда-то со дна бледного отпечатка реальности. «Я в «Яме», — узнал Горохов безоговорочно. — «Это — Яма».