Девять

Глуховатый голос Бакунина с резкими нотами накрыл сознание Горохова сухой, жёсткой ладонью. Он почувствовал запах квартиры этнографа: бумажную пыль, свечной воск и тонкий аромат чая с травами. Бакунин в круглой мягкой шапочке, домашней куртке, с глубоко запавшими глазами на худом лице в обрамлении седых волос. Ухоженная эспаньолка и подстриженные усы, узкий рот. Он напомнил Горохову Бердяева времён его парижского затворничества во Франции Виши.

Игорь привёл его в старый дом на площади Достоевского, у самой набережной, в просторную квартиру с высокими потолками и лепными карнизами.

«…Тельмучины обходят такие места стороной», — говорил Бакунин, — «Уважая не только святость места, но и тайны сердца, которые Отец пожелал скрыть от них. В начале мира Унгмару был Светом, а Кельчет — водяным змеем, плескавшимся в мировом океане. Когда Унгмару решил сотворить сушу, людей и животных, он попросил Кельчета достать со дна моря немного земли. Кельчет принёс землю, но утаил малую часть в пасти и прятал, пока не пришло время творить человека. Так и вышло, что Унгмару вселял дух в человеческое сердце, сотворённое из спрятанной Кельчетом земли. Сердце, снедаемое желаниями и страстями. Очень разгневался Унгмару и прогнал Кельчета под землю, повелев оставаться там до конца мира. Но хитрый змей всегда находил возможность выбираться на поверхность, чтобы смущать и красть людские души в услужение себе, пока Унгмару не спустился на землю с посохом Истины. С той поры Кельчет не может выбираться на поверхность, но по-прежнему владеет частичкой всякого человеческого сердца…»

«Интересная космогония», — сказал Горохов, — «Но…»

«Да. Ничего необычного», — живо подхватил Бакунин. — «Кроме мест-следов посоха Унгмару…»

«А что с ними?»

«На этот счёт есть интересная легенда. Я записал ее по памяти, после посещения одного из становищ тельмучин в пятьдесят втором году. Однажды, в далёкие времена, немногим отстоящие от сотворения мира и человека, два брата в погоне за оленем, заблудились в тайге. Время голодное, и они не могли вернуться в стойбище без добычи. Усталые, они устроились на ночлег. Ночью один из охотников увидел страшный сон. Кто-то большой и чёрный убил его брата, пригвоздив к земле копьём. Охотник проснулся в страхе, но брат спокойно спал рядом. Утром, он ничего не стал рассказывать ему. Они продолжили охоту и, наконец, им удалось добыть оленя, но тот, кто видел сон, вдруг позавидовал брату: тот поразил оленя, он станет спасителем рода, его посадят на почётное место у огня, и самые красивые женщины будут выбирать для него лучшие куски, а он, терпящий те же лишения и тяготы охоты, загнавший животное под смертельный удар, будет сидеть в углу и слагать в честь счастливца хвалебную песнь. Он увидел это так ясно, что сбивалось дыхание. Так было и раньше, а самое ужасное, он видел не менее ясно, что так будет и впредь. Зависть его почернела и стала большой, больше чем он сам. И над тушей оленя она поразила улыбающегося брата копьём…»

Бакунин замолчал, раскуривая папиросу, и смотрел на Горохова, словно ожидал какой-то реакции.

«Вы хотите сказать, что мои видения говорят о том же? Я не вижу убийц потому, что сам… что-то во мне…», — Горохов не закончил. Он растерянно посмотрел на Игоря, который привёл его в этот дом, удивительно напоминающий музейную экспозицию: мебелью, вещами, фотографиями начала двадцатого века в темных деревянных рамках, старыми картами, ветхими книгами, экспедиционными находками на полках, почерневшими серебряными подстаканниками в руках собеседников и старой лампой с зеленым абажуром, бросающей рассеянный свет на старого человека. Настолько старого, что если бы не живой блеск глаз, его самого можно было принять за музейный экспонат. Игорь листал подшивку «Невы» и смотрел на Горохова с грустью.

«Нет», — сказал Бакунин. — «Я хочу сказать, что тельмучин, вне всякого сомнения, посчитал бы «Яму» местом, где Унгмару, коснулся земли своим посохом».

«Но почему?» — Горохов всплеснул руками. — «Как бы он это определил, не будь, не будь всего этого: убийств, Чертова камня? Это же… это же… просто яма! А раньше и её не было… И на основании каких-то смутных легенд и ужасных историй вы считаете меня способным на… такое?!»

«Вы же её почувствовали», — вклинился в паузу Бакунин. — «В смысле, Яму…»

«Нет», — Горохов покачал головой. — «Нет! Скорее я соглашусь признать себя психически больным, ясновидящим, психографом, чёртом, дьяволом! Кем угодно, только не таким… недочеловеком…»

…пожалуйста, ну, пожалуйста…