Девять каменных плит (СИ)

Mater Dei, ora pro nobis peccatoribus…

Матерь Божия, молись о нас грешных…

Агнесс де Куртене не может сдержать смеха, поднимаясь по широким мраморным ступеням дворца. Она не смеялась так с того дня, когда бароны королевства повелели ее мужу и защитнику вышвырнуть прочь неугодную им жену. И Амори подчинился. Согласился на унизительный для Агнесс развод ради короны Иерусалима, оказавшейся для него дороже матери единственного сына.

Мария Комнина кривит подкрашенные кармином губы, когда на улицах города выкрикивают имя графини Сидонской, и держит спину прямо, даже когда ее скрывают от чужих взглядов плотные занавеси носилок. Черные волосы королевы уложены в тяжелую прическу, но Мария несет ее, как венец, и ни на миг не опустит головы. Мария мучилась, кусая губы в кровь и едва сдерживая рвущиеся из груди крики, но Господу было угодно, чтобы ее сын родился мертвым.

Чтобы на трон Иерусалима поднялся умирающий от проказы мальчик.

Benedictus fructus ventris tui…

Благословен плод чрева твоего…

Агнесс де Куртене не плачет, видя разъедающие плоть ее сына язвы. Она сжимает дрожащие губы и думает о том, что у нее еще есть дочь. Такая же светловолосая, как отец, такая же красивая, как мать. Сибилла родит наследника, которого никогда не будет у Балдуина.

Мария Комнина смотрит на своего единственного ребенка — дочь, такую же светловолосую, как отец, и такую же красивую, как мать, — и думает о том же. Изабелла родит наследника, которого никогда не будет у ее брата. Но Изабелле нет и трех лет, тогда как Сибилле уже четырнадцать.

Benedicta tu in milieribus…

Благословенна ты между женами…

Агнесс де Куртене ищет мужа для дочери, но Господу угодно, чтобы Гийом де Монферрат скончался от болотной лихорадки, а Ги де Лузиньян оказался никчемен и легкоуправляем. Балдуин стоит на краю могилы, и его мать не в силах отыскать рыцаря, способного заменить короля на троне.

Мария Комнина не ищет ничего, и Балиан д’Ибелин появляется в воротах Наблуса, когда она ждет этого меньше всего. Но Мария не откажется от армии и политического влияния. Не откажется от мужчины, готового сражаться за ее дочь.

Dominus tecum…

Господь с тобой…

Изгнанная из Иерусалима, позабытая целым миром королева-византийка улыбается, принимая руку барона д’Ибелина.

Ave… Maria.

========== Защитник Иерусалима ==========

Звон кующегося металла разносится далеко над белыми стенами и блестящими на солнце крестами католических храмов. Ибо Святой Град молчит, затихнув в болезненном — сродни натянутой, но не способной порваться струне — напряжении.

Идут, — шелестит сухой горячий ветер, играя с белоснежными, в золотых крестах, знаменами.

Идут, — поют мечи в кузнице тамплиеров, но в Храме Соломоновом не найдется и двух дюжин опоясанных рыцарей, и им не сдержать. Тамплиеры знают. Тамплиеры готовы умереть.

Идут, — надрывно ржут запыленные, в посеревших попонах, кони, врываясь в приоткрывшиеся ворота.

Идут, — кричат рыцари, словно перепуганные торгаши.

Балиан д’Ибелин молчит. Он возвращается не ради города, не ради сотен и тысяч жизней и даже не ради величайших христианских святынь, а потому не кричит и не призывает других спасаться.

Барон размыкает обветренные губы, только когда на ступенях дворца появляется женский силуэт в зеленоватых шифоне и парче, увенчаный тяжелой пышной прической, блестящей золотыми и серебряными заколками.

Мария…

Она протягивает руки, не замечая, что пачкает оливково-смуглые пальцы в серо-желтой дорожной пыли, и прижимается щекой к звеньям кольчуги на его плече.

— Я молилась за вас, мессир, — шепчет византийская принцесса, и в этом слабом надтреснутом шепоте больше жара, чем в сотне пылких признаний, выкрикиваемых во весь голос.

— Я боялся… не успеть.

Увезти ее. Прочь от города, за который сражаются три религии и над которым уже нависла Дамокловым мечом сарацинская угроза.

Укрыть ее в безопасности. В Наблусе, в Ибелине, в Триполи… Где угодно, даже на Западном берегу, в родной ему по рождению Франции, только бы быть уверенным, что до нее не дотянутся руки и сабли Саладиновых слуг. Политика теряет всякий смысл, и Иерусалим становится лишь стенами и башнями. Пусть сарацины не оставят здесь и камня на камне. Придет день, и франки отстроят храмы и возведут новые стены.

— Вы не можете, барон, — потрясенно шепчет патриарх Иерусалимский, прижимая к груди холеные белые руки. — Кто же защитит нас в этот черный час, если не вы?

Балиану д’Ибелину уже сорок пять, его длинные волосы блестят на солнце серебристыми нитями седины, а вокруг темно-карих глаз залегли глубокие морщины. Он давно уже не порывистый юнец и думает, как ему спасти то, что нельзя будет вернуть так же легко, как дворцы и башни. Жену, хрупкую и тонкую, словно танцующая на ветру струйка темного дыма, и детей, которым суждено продолжить и прославить его род. Старшему, Жану, нет и десяти. Балиан не может думать лишь о собственном — долгожданном — триумфе.

— Не оставляйте нас, барон, — шепчет побелевшими губами королева Сибилла, заламывая руки в шелковых рукавах. — Вы моя единственная надежда.