Девять хат окнами на Глазомойку

Фадеичев задумался. Сидел боком, одну ногу выставил и пристально, оценивающе смотрел в глаза Поликарпову. Вот он какой!..

— Садись, — приказал коротко.

— Так мне в город, — нерешительно напомнил Поликарпов.

— Садись! В город потом. Сейчас надо ехать в поле, агроном. Ну, давай, давай!..

Когда тот сел, когда свернули влево, на знакомые до боли долинские поля, Фадеичев, не оборачиваясь, сказал:

— Ты мне покажешь все эрозированные участки, все овраги, все распыленные пашни, всю беду покажешь, которую вы с Похвистневым обрушили на эту землю. Я хочу видеть и понять, как это специалисты совхоза дошли до жизни такой, за что они мстят земле-кормилице. И о чем думают, черт их побери! Кое-что мне уже рассказал ваш Маятнов, кажется, это он ведет историю войны с землей, своеобразную летопись уничтожения пашни. Теперь пусть еще старший специалист покажет и пусть оправдается, если сможет.

Поликарпов молчал. Игра это или Фадеичев всерьез? Ладно, разберемся. Нагнулся к шоферу и сказал:

— Сейчас влево еще будет дорожка, сверни на нее. Там за бугром есть одно место, с него и начнем, раз начальство вдруг пожелало.

Фадеичев дернулся, но смолчал. Это «вдруг» делало и его соучастником «войны с землей».

…Пыль, пыль, пыль. Справа, слева, на траве по межам, на колосьях, на туфлях, топающих через пропашное поле, на брюках, в каждом дуновении ветерка. Пыль вместо земли, которая должна состоять из комочков. Слитая корка, где застоялась, а потом испарилась вода после ливня, косячки пыли за камнями — по-над ветром… Они ходили и ездили час, потом другой. Поликарпов говорил, Фадеичев слушал и все яснее видел, что можно сделать с землей, если двадцать два раза за сезон елозить по ней тяжелыми и легкими тракторами и машинами, если не навозом лечить ее и не травами, а одними сверхсильными солями и туками, способными так же легко впитываться в корни растений, как и уплывать вместе с водой в овраги и речки, где они становятся уже отравой. И поля, где удалось сеять травы или где они были сейчас, показал Геннадий Ильич. Только мало этих лечебных, отдохнувших полей на совхозных угодьях, до обидного мало, и нет пока надежды, что увеличится их площадь, чтобы основательно повлиять на больные земли.

Ходили, не спорили, не ругались, но лицо агронома горело, он слышал, как часто и сильно бьется сердце — так, будто одолевал он высокую гору.

Фадеичев то и дело смотрел на красное от волнения лицо Поликарпова, искал ответа не в словах, а на лице, в глазах. Вдруг он спросил:

— У тебя язвы в желудке нет?

— Нет. А что?

— Ничего. Будешь иметь такое удовольствие, если не научишься жить и работать без лишних эмоций. Не тому учу, что надо быть равнодушным. Это мерзость для человека. Просто сдержанности побольше. Уметь владеть собой.

— Тогда будет инфаркт, — сказал Геннадий Ильич. — Это я прочитал недавно в одном журнале. Лучше сразу разрядиться, покричать или, извините, морду кому-нибудь набить. Говорят, некоторые руководящие господа на Западе держат у себя под боком кожаную грушу и боксерские перчатки. Как только взвинтился, сейчас надевает перчатки и бьет по груше, пока злость пройдет. Разряжается, словом. Форму обретает.

— Да, брат, это не для нас, мы кожаной грушей не обойдемся. — Фадеичев посмотрел на часы. — Батюшки мои! Уже три. Давай-ка сделаем перерыв, а то у меня…

Он махнул шляпой. Шофер подъехал. Достал из машины черную хозяйственную сумку, расстелил на меже газету.

— Садись, Геннадий Ильич. И ты, Вася. Пожуем.

— Что-то не хочется, — сказал Поликарпов. — Пересохло во рту.

— Кефиром смочишь. Держи.

Запоздалый жаворонок взвился к небу. Звонко раздалось сверху, весело. Ветерок пробежал по усатому ячменю, он уже не шелестел, а звенел подсыхающим колосом. Теплом пронизанный воздух разносил запах хлеба, влажной зелени с далекой отсюда поймы, где росли мята, лядвенец и ласковый мятлик.

— Скудно вы, — не удержался Поликарпов, когда Фадеичев съел кусочек рыбы, свекольный паштет и стакан кефира, после чего повалился на спину и заложил руки за голову.

— И здесь проблема: отцы и дети, — ворчливо отозвался Фадеичев. — Поживи с мое, потрудись над людскими поступками, тогда посмотрим. Сейчас тронемся, пять минут отдыха. Ты все мне показал?

— Нет, — горько сказал агроном. — Далеко не все. Уж если смотреть, чтобы понять, так поездим еще.

11

— Теперь, пожалуй, уже поздно тебе в трест. Запирают двери.

Фадеичев задумчиво смотрел на часы. Половина шестого. Он уже сидел в машине, агроном стоял рядом с раскрытой дверкой. Шофер скосил глаза на секретаря и ждал сигнала, чтобы нажать на стартер.

— Поздно, — устало согласился Поликарпов. — Завтра с утра придется.

— А нужно ли с утра?

— Нужно, Павел Николаевич. Приказ подписан, а я не могу и не хочу уходить.

Он ковырнул пыльную дорогу носком ботинка и отвернулся. Фадеичев тоже смотрел на землю, которая остается под властью Похвистнева. Вот положение… Не знал агроном, что и он, Фадеичев, к этому нелепому приказу руку приложил.