Девять хат окнами на Глазомойку

— Подожди, подожди… Ты совхоз этот знаешь? Нет! А я знаю. Это не совхоз, а медовый пряник. Там Семен Саввич лет двадцать порядок на полях наводит. Третью ротацию скоро заканчивают. Урожаи ровные, высокие, сора нет, перспективы отличные. Да и поселок веселый, приятный. Тоня тебя расцелует, когда увидит новое свое жительство. А директор? Ну, ты его слушал и встречал не раз. Весельчак, само добродушие, с ним работать — удовольствие, я как приеду в Калининский, так, право, уезжать оттуда не хочется. Аверкиев уже звонил, ждет тебя, страшно доволен, я с ним вчера еще раз говорил. А на твое место Игумнову. Не знаю, чем ее купил Похвистнев. Но уговорил. В общем, все сложилось отлично. И овцы целы, и волки сыты.

— Вот то-то и оно, что волки сыты. — Поликарпов все еще хмурился, а Нежный весело и с подъемом продолжал:

— Не только ты лично выгадываешь, старик. У тебя появится отличнейшая возможность показать, как можно поднять в эпоху НТР землю и способствовать новому росту зернового производства. Ты получаешь земли, где уже действует весь комплекс плодородия — органика, травы, минералка, где самое время заводить современные сорта и получать по четыре-пять тонн зерна с гектара. И если правильно поведешь дело, то совхоз станет эталоном, образцовым по продуктивности в районе, в области. Ты посрамишь Похвистнева, который завел Долинский совхоз в тупик. Что тогда скажут в тресте? Кому поверят? Убежден, что и Аверкиев хочет именно этого. И Семен Саввич, наш, можно сказать, патриарх агрономии, окажет тебе помощь. В общем, я сейчас звоню в совхоз, оттуда пришлют машину, и ты поедешь знакомиться. Так?

Он положил руку на телефон.

— Подожди, — Геннадий Ильич поднял голову и одарил своего коллегу каким-то холодным, плохим взглядом.

— Боже мой! — не выдержал Нежный. — Я его не убедил! Дуб зеленый, человек без разума и перспективы! Другой бы раздавил меня в объятиях и век благодарил! А ты…

— А я, — все так же холодно, с оттенком отчуждения, сказал Поликарпов, подымаясь, — я не хочу ехать в Калининский. Не хочу и не поеду. Понял? Никуда не поеду. Мое место в Долинском! Вот так. И если ты не понимаешь…

Нежный даже отшатнулся. Лицо у него сделалось растерянным, рот приоткрылся. Он не находил слов. Отказывается?! После того, что уже сделано, решено, подписано? После долгого напутствия и хороших слов? Он что, рехнулся?..

И не успел спросить, в чем причина, не успел удержать, как Геннадий Ильич выскочил из кабинета.

— Ну, знаешь, — сказал районный агроном в раскрытую дверь и бросился было за Поликарповым, но тот скорым шагом прошел по коридору, спрыгнул с крыльца, и, когда Нежный выскочил, чтобы вернуть, разъяснить, удержать от неразумных поступков, согнутая спина его друга маячила довольно далеко. На педали велосипеда он жал похлеще, чем во время гонки преследования.

На вольном воздухе Геннадий Ильич поостыл, догадался, что говорил не очень тактично и, возможно, обидел друга. Однако поступить иначе он не мог. Своим журчащим уговором Нежный только взбесил его. Как он не может понять главного? О чем толкует? Беспокоится о чем? Разве дело в личной судьбе долинского агронома?..

Через час Поликарпов вернулся домой. Хотел казаться спокойным, даже веселым, но жену не проведешь, она глянула и поняла. К черту притворство!

Он умылся, сел к столу. Злой, взвинченный, не мог дождаться, пока Тоня поставит перед ним что-нибудь горячее, сидел, щипал хлеб и, сердясь на всех и вся, жевал его, посыпая солью.

— Такой голодный? — она поставила перед ним картошку.

Он не ответил, схватил горячее, обжегся, тряхнул головой.

— Что еще случилось? — участливо спросила Тоня и села напротив, подперев лицо ладошками. — Опять с директором схватился?

— Уволили меня.

— Я уже знаю. Волноваться только не надо. Без работы не останемся. Лишь бы уехать подальше от «этого»…

Она уже давно не называла Похвистнева иначе, как «этот», вкладывая в короткое слово все свое презрение к чужому для них человеку.

Геннадий Ильич не ответил. Но тогда Тоня принялась расспрашивать, участливо и тактично. Пришлось сказать, что его переводят в Калининский совхоз. Она повеселела, улыбнулась и вздохнула с облегчением.

— Вот и отлично. Я с удовольствием поеду туда, Впрочем, куда угодно, хоть к бесу на рога. «Этот» мне так неприятен, один его скрипучий голос дрожь вызывает. Ходячая самоуверенность.

— Вы как сговорились, — с тихим бешенством сказал вдруг Геннадий Ильич и рывком отодвинул от себя тарелку, хлеб, даже скатерть. — Уедем, уедем… Хоть к бесу, лишь бы не видеть «этого»… Выходит, только о себе думаем, лишь бы нам хорошо было. Уехать проще пареной репы. Сел в машину, ручкой помахал — и все.

— А как же иначе? — живо перебила она. — Если тебя гонят в шею… У тебя есть, в конце концов, самолюбие?