Девять кругов любви

Существовала единственная возможность узнать правду, и он коварно напал на эту прекрасную страну. Андрей не был жестоким захватчиком, мягко и осторожно подавляя сопротивление, он окружил ее цветущие холмы, вторгся в плодоносные долины, овладел сокровенными недрами, хранившими тайну будущих всходов, и остановился не раньше, чем уловил стон, который признавал очевидное. Тогда он отпустил Юдит, и ей впервые открылась страшная нагота мужчины, охваченного желанием. Она убежала, чувствуя острую тошноту, и Андрей, незаметно приоткрыв дверь ванной, увидел, что дождь идет в его владениях: струи воды льются по золотисто-смуглым плечам, лукаво обходят круглые маленькие груди, устремляются дальше и, сдавленные выпуклыми бедрами, падают вниз меж упруго расставленных ног, а руки Юдит упрямо трут мылом каждый сантиметр ее кожи, будто желая смыть следы унижения. Но и Андрей был упрям и оскорблен. Кинувшись вперед и уже не щадя ее, он схватил Юдит, обвился спрутом вокруг тонкого дрожащего тела, больно сжал ртом ее губы, чтобы не слышать обидных слов, и тут его поразило что-то в черных расширенных зрачках – страх ребенка, ждущего, что его ударят. Он замер, устыдившись, и вдруг понял, что так будет всегда – это сопротивление, бунт, борьба – и силы оставили его.

Они стояли рядом, словно два случайных путника под внезапным ливнем…

Утром он, как и обещал, отвез Юдит к родителям, а сам подъехал к церкви, вход в которую был забит досками. Убедившись, что место безлюдно, подошел к полуразвалившейся стене, протиснулся в скрытый от постороннего глаза проем, потом пролез под двумя колоннами, упавшими одна на другую. Впереди брезжило туманное пятно. Андрей стал пробираться туда, где солнце проникало в главный придел сквозь огромный ломаный круг – все, что осталось от роскошного купола.

На мгновение он испугался, что ее нет – «Богородицы», созданной кем-то из учеников Феофана-грека или даже им самим. Но она по-прежнему была там, где они ее оставили, не освещенная солнечными лучами, словно предпочитала держаться в тени, как и в своей настоящей жизни. Необычным был ее взгляд, обращенный к младенцу, – не канонически умиленный, а полный муки в предвидении его страданий и кроткой веры в то, что они не напрасны.

Но и этот великий художник не сказал всей правды – то, что мать Христа – иудейка и, значит, не голубоглазая и не с льняными волосами, какой он ее изобразил. Андрей представил себе истинную Марию в овале смоляных прядей, черноокую, смуглую, и засмеялся: она напоминала ему другую, существующую с ним в одной реальности и любимую…

Он осторожно снял икону. Решение пришло вчера, после слов профессора, что «Богородица» пропадет в неизвестности.

Порой Андрей сам поражался собственным внезапным порывам. Едва возникнув, они сразу становились необратимыми: так случилось с удивившим всех поступлением Андрея на археологический и – впоследствии – одержимостью еврейской девушкой. Отец, однако, генетически относил его своевольные выходки к их предку, гвардейскому офицеру, импульсивному и пылкому, грозе беспечных мужей красивых жен…

Андрей медленно двинулся со своей ношей обратно. Дневной свет остался позади, и он, очевидно, упустив нужный поворот, очутился среди балок, ржавых прутьев арматуры и паутины проводов. Объятые серой пеленой пыли, они враждебно окружили его в едином фантастическом стремлении – отстоять икону, бывшую душой старого храма во времена возвышения и еще больше – в час разрухи. Он свернул в сторону и наткнулся на новое препятствие – колокол, наполовину увязший в земле, преградил его путь, издав слабый звук – жалкое подобие набата, который должен оповещать о внезапной опасности. Андрей вдруг поймал себя на сочувствии этому всеобщему противостоянию, и не странно – здесь он провел долгие два года трудов и размышлений…

Наконец, найдя заветный лаз, он выбрался наружу с гадким ощущением, будто предал и ограбил близкого человека…

Тут на его плечо легла чья-то ладонь.

Рядом стоял полицейский, тощий, с кожей жжено-пепельного цвета и кипой на маленькой голове, должно быть, из эфиопских евреев.

– Запрещено! – проговорил он очень строго, опасаясь выдать свою природную покладистость. – Читать умеешь? – длинный палец ткнул в объявление: «Опечатано по решению суда». Нахмурясь, он вытащил икону из-под куртки Андрея:

– Оттуда?

– Да, господин полицейский! – быстро ответил Андрей с отвратительной ноткой подобострастия в голосе.

– Ехезкель! – по-граждански представился тот и потребовал старательно грубым тоном:

– Документы!

Нелегкая служба обязывала его равняться на своих местных коллег, которые, впрочем, были вне конкуренции. Андрей протянул ему водительские права.

– А, русский! – сказал Ехезкель таким тоном, словно теперь ему ясно все. – Пойдем давай!

– Куда?

– В полицию.

Андрей вспылил:

– Я археолог, а не вор! Мы нашли икону в развалинах церкви!

– Там разберут! – уверил его эфиоп, из чего следовало, что терминология блюстителей порядка во всем мире едина и экстерриториальна.